Демидова, комсорг. — Сыромятников, или выйди, или сядь по-человечески.
Сыромятников сидел на парте верхом и, отбивая ритм на днище перевернутого стула, исполнял припев подхваченной где-то песенки:
Бабка!
Добра ты, но стара.
Бабка!
В утиль тебе пора!
По науке строгой
Создан белый свет.
Бабка,
Ну, ей-богу,
Никакого бога нет!
Костя Батищев и Рита тихонько смеялись на предпоследней парте у окна. Он достал из портфеля человечка, смастеренного из диодов и триодов, и заставлял его потешать Риту.
Черевичкина ела свои бутерброды; Михейцев возился с протекающей авторучкой; Надя Огарышева и Генка сидели порознь, одинаково хмурые.
— Ну что, мне больше всех надо, что ли? — отчаивалась Света. — Сами же кричали, что скучно, что никакой работы не ведем… Ну, предлагайте!
— Записывай! — прокричал ей Костя. — Мероприятие первое: все идем к Надьке Огарышевой на крестины!
Надя с ненавистью посмотрела на него, схватила в охапку свой портфельчик и выбежала.
Пауза.
— Взбесилась она, что ли… Шуток не понимает… — в тишине огорченно и недоумевающе сказал Костя.
— Ну зачем? — вступился за Надю Михейцев. — Человеку и так сегодня досталось зря…
— А пусть не лезет со своей откровенностью! — отрезал Костя. — Мало ли что у кого за душой, зачем это все выкладывать в сочинении? Счастье на отметку! Бред…
— А сам ты что написал? — спросил Генка угрюмо.
— Я-то? А я вообще не лез в эту тему, она мне до лампочки. Я тихо-мирно писал про Базарова…
По науке строгой
Создан белый свет.
Бабка,
Ну, ей-богу,
Никакого бога нет! —
прицепилась эта песенка к Сыромятникову и не хотела отстать.
— Кончай, — сказал ему Генка. — Батищев прав: из-за этого сочинения одни получились дураками, другие — подонками…
— Почему? — удивилась Черевичкина. — Чего ты ругаешься-то?
— Ну мы же не для этого собрались, Шестопал! — продолжала метаться Света Демидова.
— Сядь, Света, — морщась, попросил Генка. — Ты хороший человек, но ты сядь… Я теперь все понял: кто писал искренне, как Надька, — оказался в дураках, над ними будут издеваться… Кто врал, работал по принципу у-2 — тот подонок. Вот и все! — Он рубанул рукой воздух.
— Что значит «у-2»? — заинтересовалась Рита.
— Первое «у» — угадать, второе «у» — угодить… Когда чужие мысли, аккуратные цитатки, дома подготовленные, и пятерочка, можно считать, в кармане… Есть у нас такие, Эллочка? — почему-то он повернулся к Черевичкиной, которая мучительно покраснела:
— Я не знаю… Наверно…
— Что же ты предлагаешь? — обеспокоенно спросила Света.
— Разойтись, — усмехнулся Генка. — Все уже ясно, все счастливы…
Черевичкина спрятала в полиэтиленовый мешочек недоеденный бутерброд и стала собираться.
Михейцев был задумчив.
Костя тихонько уговаривал Риту идти с ним куда-то, она не то ломалась, не то действительно не хотела — слов не было слышно.
А Света Демидова вдруг объявила:
— Знаете что? Переизбирайте меня. Не хочу больше, не могу и не буду!.. Я сама не знаю, чего предлагать…
Сыромятников спел персонально ей:
Бабка
Добра ты, но стара.
Бабка!
В утиль тебе пора!
А потом, следя за переговорами Риты и Кости, добавил куплет из той же песенки:
Выйду я с милой гулять за околицу,
В поле запутаем след…
Мы согрешим,
Ну а бабка помолится
Богу, которого нет.
— Самородок… — глядя сквозь него, сказала Рита.
Мельников и Наташа шли по улице. Нет, она не поехала на своем автобусе. А он не пошел домой. Не наметив себе никакой цели, не отмерив регламента, они просто шли рядом, бессознательно минуя большие многолюдные магистрали, а в остальном им было все равно, куда идти.
Была пятница. Люди кончили работу. С погодой повезло: небо освободилось от тяжелых низких туч, вышло предвечернее солнышко, чтобы скупо побаловать город, приунывший от дождей.
Нам не надо слышать, о чем говорили, гуляя, Наташа и Мельников. Не потому, что это нескромно, а потому, что это был тот случай, когда слова первостепенного значения не имеют. Так что пусть они говорят, а мы услышим только музыку города, его разноголосицу, его настроение, ритм его жизни в эти часы. И еще потому не нужны здесь слова, что о некоторых вещах интереснее догадываться, чем узнавать впрямую. Только не воображайте, что это была идиллия. Совсем нет! Да и возможна ли она с таким трудным человеком, как Илья Семенович, да еще в его черную пятницу, когда
…Видно, что-то случилось
С машиной, отмеривающей
Неудачи.
Что то сломалось, —
Они посыпались на него так,
Как не сыпались никогда.
Скрытая камера — неподкупный свидетель.
Она расскажет о том, как эти двое не попали в ресторан с неизменной табличкой «Мест нет», и хорошо, что не попали: наличность в мельниковском бумажнике развернуться не позволяла, мог бы выйти конфуз… А потом они ели пирожки и яблоки в странном церковном дворике, что на улице Разина, откуда обозревается ультрасовременная гостиница. А потом они шли по какому-то парку и шуршали прелыми листьями… А потом Наташа показывала ему дом, в котором живет. И они уже попрощались, она вошла в подъезд, но вернулась бегом и, находясь под своими окнами, звонила из автоматной будки маме, чтоб та не волновалась и ждала ее нескоро, неизвестно когда…
А потом он повел ее к букинистическому магазину, возле которого, по старой традиции и вопреки милиции, колобродил чернокнижный рынок. Здесь у Наташи зарябило в глазах от пестроты типов и страстей. А Мельников уверенно протолкался внутрь, в полуподвальный магазинчик, и о чем-то толковал на языке посвященных с продавцом, у которого было лицо печального сатира…
Потом мы видим их в Александровском саду, и Наташа впервые вникнет, под руководством Ильи Семеновича, в те имена, что высечены на памятнике борцам за социализм: Сен-Симон, Фурье, Кампанелла, Бакунин, Кропоткин… Хорошо это, если вдуматься: памятник утопистам в центре Москвы!
Вечерело. Медленно, но верно «оттаивал» Мельников, уходила принужденность, колючая его замкнутость, и Наташе становилось с ним проще, а минутами — весело, смешно; и, как ни устали они от ходьбы, мысль о том, что пора проститься и разойтись по домам, почему-то не приходила в голову…
Ребята начали расходиться, но груз нерешенного, недосказанного словно не пускал домой, и они тащились по коридору медленно, неохотно отдирая от пола подошвы…
— Ге-ен! — позвал Костя Генку, который пошел не со всеми, а к лестнице другого
