веселое житье, наполненное легкими любовными забавами. Онъ самъ изумлялся въ первое время, какъ это разныя Фи-фины, Титины, Лизеты и Аннеты въ такомъ количествѣ льнули къ нему. Онъ походя побѣждалъ ихъ и, не желая того, отбивалъ у сожителей, изъ которыхъ иные были смертельно влюблены въ своихъ «petites femmes». Ему ужь на роду было написано начать съ «адюльтера», хотя и въ сферѣ незаконныхъ сожительствъ. Онъ было и попробовалъ уклоняться и даже сильно началъ морализировать одну Фифиву, бѣгавшую къ нему по два раза въ день отъ своего сожителя, чахоточнаго студента, ревниваго и ослабленнаго, котораго она-же уложила въ гробъ. Но Фифина, бывшая лѣтъ на пять старше Алеши, брала его обѣими руками за голову, цѣловала, какъ ребенка, и разливалась звонкимъ хохотомъ. Послѣ того не было ему никакой возможности продолжать дальнѣйшую морализацію. Фифина сама схватила чахотку, а Алеша продолжалъ привлекать жительницъ Латинскаго квартала. Впослѣдствіи, въ Петербургъ, онъ разсказывалъ, что самъ хорошенько не помнитъ, какъ у него прошло цѣлое полугодіе. Въ этотъ періодъ онъ дѣйствительно предавался «эллинской жизни». Ему случилось даже разъ забѣжать, по ошибкѣ, въ квартиру какой-то изящной и бѣлотѣлой дѣвицы и найти ее въ кровати. Алеша помнитъ только, что въ этой квартирѣ онъ пробылъ двѣнадцать дней и столько-же ночей.
А Николаичъ, вернувшись въ Петербургъ, сталъ скучать безъ Алеши, чуть не схватилъ воспаленія мозга, сдѣлался крайне нервенъ и должностью своей тяготился непомѣрно. Онъ не ходилъ въ нее по цѣлымъ недѣлямъ. Начальство давало ему выговоры и отставка его состоялась сама собой. Акціонерная горячка находилась тогда въ самомъ разгарѣ. Человѣку знающему можно было приладиться къ какому-нибудь выгодному дѣлу; но Петръ Николаевичъ не чувствовалъ расположенія къ чисто-технической части. Онъ и не думалъ искать мѣста, гдѣ-бы можно было «объинженеривать». Онъ слѣдилъ за промышленной горячкой, и съ каждымъ днемъ желчь все накипала въ немъ. Его глубоко-честная натура, на подкладкѣ нервной тревоги и прирожденнаго пессимизма, возмущалась зрѣлищемъ безцеремонной эксплуатаціи отечественнаго легковѣрія. Въ особенности началъ онъ негодовать на заграничныхъ выходцевъ, куаферовъ и другихъ проходимцевъ, которые облѣпили все дѣло своимъ чужеяднымъ роемъ. Выйдя въ отставку, Прядильниковъ кинулся въ инженерную публицистику и попалъ въ кружокъ людей, которымъ именно надо было наложить руку на подобную личность. Кружокъ этотъ велъ мину противъ центральной администраціи и отличался какъ-бы патріотическимъ либерализмомъ. Изобличая всѣ безобразія центральной администраціи, кружокъ этотъ кричалъ о необходимости выдвинуть впередъ своихъ, русскихъ дѣятелей. Прядильниковъ сдѣлался для него запѣвалой. Его посвятили во всѣ закулисныя тайны, доставили ему нужное количество акцій, чтобы имѣть голосъ на собраніяхъ, всячески ублажали, давали ему обѣды, трубили про его статьи и замѣтки. Петръ Николаевичъ нѣсколько мѣсяцевъ былъ какъ въ чаду. Его дѣятельность казалась ему обширною и плодотворною. Въ ней находилъ онъ исходъ своей нервной тревогѣ и наклонности къ нравственнымъ изобличеніямъ. Онъ просиживалъ ночи, изготовляя ехидные протесты и громоносныя статьи. Ему некогда было присмотрѣться поближе къ кружку, который «лянсировалъ» его. Вся полемическая суматоха представлялась ему высокою миссіей, которая должна была, въ самомъ скоромъ времени, принести богатые практическіе плоды, обратить нечестивыхъ вспять и дать должное сіяніе лучезарной правдѣ. Но насталъ моментъ, когда завѣса спала съ близорукихъ глазъ желѣзно-дорожнаго полемиста. Кружокъ либеральныхъ протестантовъ началъ выясняться передъ Петромъ Николаевичемъ. Всѣ эти чистыя души вели свою кружковую мину, хотѣли овладѣть властью, обработать каждый свои дѣлишки, воспользовавшись общимъ теченіемъ тогдашняго либерализма. Прядильникова они осѣдлали, какъ довѣрчиваго малаго съ хорошимъ теоретическимъ образованіемъ и полемическою жилкой. Среди нихъ не нашлось никого подходящѣе для закидыванія бомбъ во вражій лагерь. Да имъ и удобнѣе было толкать впередъ человѣка неизвѣстнаго, нервно-смѣлаго и язвительнаго на языкъ. Побѣды они, однако, не одержали, своего запѣвалу при первомъ-же скандальномъ случаѣ выдалп, а самн ретировались. Петръ Николаевичъ приготовился къ большой баталіи и пустилъ въ ходъ всю свою нервность. Филиппики его были встрѣчены зубоскальствомъ и на другой-же день кружокъ, увидавши, что дѣло не выгорѣло, разжаловалъ его изъ запѣвалъ и главныхъ полемизаторовъ въ какіе-то прихлебатели. Урокъ былъ горькій. Прядильниковъ слегъ н нѣсколько мѣсяцевъ не могъ справиться съ полнѣйшимъ разстройствомъ нервной системы. Онъ преслѣдовалъ себя ѣдкими насмѣшками, язвилъ свою наивность и сталъ вдаваться въ діалектику мизантропическую. Не только акціонерная горячка, но и все либеральное движеніе конца пятидесятыхъ годовъ сдѣлалось ему подозрительнымъ, а вскорѣ и совсѣмъ огадилось. Онъ продолжалъ ужасно много читать и ко всему про себя придираться, на все набрасывать тѣнь личной горечи…
Алеша очнулся тоже на восьмомъ мѣсяцѣ любовной эпидеміи и набросился было на серьезный студенческій обиходъ жизни, сталъ ходить и въ Сорбону, и въ «Ecole de Droit» и въ «Collège de France», но Фифины не давали покоя. Онъ почувствовалъ, что безъ Николаича онъ пропадетъ и никакъ не направитъ себя на университетскій путь. Тутъ же сталъ онъ получать самыя мрачныя письма отъ Прядильникова, которыя одни были способны вызвать его изъ Парижа. Онъ оборвалъ нить на какой-то Леони, которая клялась ему въ самый день его отъѣзда нанюхаться окиси углерода въ должномъ количествѣ. И эта смертоубійственная угроза не удержала Алешу. Онъ полетѣлъ прямо въ Петербургъ и нашелъ Николаича въ состояніи ужаснаго нравственнаго маразма. Теплое чувство, связывавшее ихъ, сдѣлалось единственнымъ лекар-ствомъ обманутаго инженера. Въ своемъ Алешѣ онъ видѣлъ и ощущалъ, каждую минуту, красивую, даровитую, свѣтлую юность, предающуюся излишествамъ своего возраста съ такимъ оттѣнкомъ нравственнаго изящества, съ такою полнотой органическихъ силъ, что самыя эти излишества дѣлались предметомъ задушевнѣйшихъ разговоровъ и изліяній, вызывали смѣхъ въ нервномъ холерикѣ и помогали ему забывать глодавшаго его червяка. Алеша, врачуя его раны, являлся передъ нимъ блуднымъ сыномъ, прося руководительства и умственной поддержки. Начались занятія вдвоемъ, а съ ними проходила и хандра.
Университетская жизнь захватила Алешу довольно широкою волной. Занимался онъ порывами, много тратилъ времени на пріятельства, охотно покучивалъ, но также охотно сидѣлъ и дома, пристращался къ чтенію. Для него оно сопряжено было съ особымъ духовнымъ удовольствіемъ. Онъ ничего не читалъ, не поспоривъ потомъ съ Николаичемъ, не узнавши сути его взгляда, не обмѣнявшись съ нимъ самыми задушевными идеями и упованіями. На третьемъ курсѣ Алеша былъ уже гораздо начитаннѣе товарищей и въ немъ заговорила литературная жилка. Сначала Прядильниковъ давалъ ему кое-какую литературную работку: переводы статеекъ, извлеченія, своды фактовъ. Прядильниковъ самъ втянулся въ литературное дѣло, не переставая заниматься техническими вопросами. Другаго опредѣленнаго занятія у него и не нашлось. Онъ посвящалъ Алешу во всѣ свои полемическіе интересы, а полемизировалъ онъ постоянно. Кромѣ того, ихъ умственная жизнь затрогивала самые разнообразные мотивы: и беллетристику, и журнальную руготню, и новые соціальные вопросы, и проснувшуюся тогда критику. Алеша
