Желчный Ангел - Катя Качур

Дождавшись очередной волны, когда сближение перекатилось к корме, Вадик подцепил-таки утопающего за шкирку одной рукой, а другой ухватился за швартовый кранец, висящий на «Корфу». Неподъемный Петрович храпел, не оказывая ни сопротивления, ни помощи.

Вадим понял: это конец. Если не отпустить «груз», то оба механика либо пойдут ко дну, либо будут раздавлены при следующем ударе носами.

К счастью, у кого-то из экипажа началась рвота. С палубы свесился матрос в порыве избавиться от выпитого, но, увидев двух мужиков в море, мгновенно передумал и заорал:

– Человек за бортоооом!

На помощь прибежали обе команды, протрезвев по ходу движения, и спустили на тросе пожарный багор. Вадим подцепил крюком бушлат Петровича.

– Ви-ра! Ви-ра! [9] – скандировали матросы.

Тушу, похожую на раздутого кита, с трудом вытянули на палубу, пару раз с глухим звуком ударив головой о железную обшивку. Сам спасатель, окоченевший в ледяной воде, вцепившись в трос и водрузив ноги на крюк, вскарабкался наверх.

Мужики трясли Петровича, пытаясь привести в чувство. Он храпел, не реагируя на пощечины и хлопки.

– Чет бушлат красный, – заметил один матросов.

Капитан «Багряного» негнущимися от мороза пальцами расстегнул на Петровиче бушлат. Тельняшка в районе живота была пропитана кровью.

– Бля, пузо вспорол, пока падал. Или пока тащили. – Капитан чесал затылок в оцепенении. – Вадик! – обратился он к четвертому механику, которого срочно переодевали в сухую одежду. – Ну ты ж у нас хирург, зашей Петровича!

– Д-д-дык, – стучал зубами Казаченко, – к-какой я х-хирург-г. Я д-два к-курса от-тучил-лся.

– Выполнять приказ!

Старшего механика притащили в кубрик, уложили на койку и раздели догола. От пупка к паху тянулась рваная рана. Матрос принес обычную иглу и прочную белую нитку. Капитан вдел нить, завязан на ней узел и вместе с иглой утопил в стакане со спиртом.

– Давай, Вадян, вперед, пока он не истек кровью, – хлопнул его по плечу капитан.

– Д-д-дык, сепсис, поди, пошел, вон кишки виднеются, – трясся от холода и страха Вадим.

– А у нас антибиотики есть, – возразил капитан. – Ты шей, а дальше мы его поднимем!

– Да не дрищи, – подбодрил матрос. – У меня мама в деревне кролика зашила. Ему случайно живот вспороли, когда траву косили. Так он у нас потом всю жизнь жил, со мной на кровати спал!

* * *

Каждый раз, спустя годы заходя в стерильную операционную, Вадим вспоминал этот случай. В шторм, в болтанку, на сером несвежем белье, в воняющем рыбой кубрике он обычными нитками и прямой иглой зашивал брюшную стенку человека.

Петрович мерно храпел, будто на нем штопали не кожу, а рубашку. Проснулся только утром, заревел, заныл, лапая ладонями живот и требуя опохмелиться. Ему снова влили в рот разбавленного спирта и тут же впихнули пару таблеток ампициллина из местной аптечки.

– Уроды! – спохватился Вадим. – Антибиотик с алкоголем нельзя!

– Угомонись, хирург. Петровичу все можно.

Старший механик «Багряного» поправился за неделю. Как кролик у кореша-матроса. Нитки из живота ему удалили собратья по траулеру, следуя заранее написанной Вадимом инструкции.

Встретились спустя пару месяцев в море, пришвартовав друг к другу суда. Петрович обнял спасителя и подарил ему лично канистру спирта. Которую, впрочем, оба экипажа развели и выжрали в тот же вечер.

«Король говна и пара» стал национальным героем. Слава о его подвиге переходила с корабля на корабль, и обращались к нему теперь не иначе как «хирург».

Сама история настолько впечатлила Вадима, что он уволился из рыболовецкой компании, восстановился в медицинском и, окончив, устроился в городскую больницу хирургом-эндоскопистом. О своем морском прошлом рассказывал редко. Но по тому, как после его операций стремительно шли на поправку пациенты, догадывался, что обладает нечто большим, чем просто блестящие познания и богатая практика.

Мысль об уникальном даре грела душу, но абсолютно не грела кошелек. Денег у Казаченко по-прежнему не было. В отличие от коллег, которые умудрялись брать конверты у больных до и после операций, ему никто ничего не приносил. То ли всем своим видом он показывал, что «у матросов нет вопросов, у матросов нет проблем», то ли выздоровевшие после операций благодарили исключительно Бога, но, так или иначе, Вадим сидел на одной зарплате. Скромной, ненавязчивой, местами даже декоративной.

После операции Сергей Петрович стремительно пошел на поправку. Полежав неделю-другую, он окреп, начал выходить на привычные ежедневные прогулки и возобновил тренировки в бассейне. Четыре маленьких шрама на животе затянулись, как царапины. Греков почувствовал небывалый прилив сил и даже начал есть гораздо большие порции, чем раньше. В противовес привычному состоянию ни до, ни после еды у него не болел живот, не мутило и не тошнило. Ощущение казалось довольно необычным.

Вся жизнь Сережи была подстроена под приемы пищи. Всю жизнь он балансировал между двумя точками на натянутом канате: «поесть, чтобы не упасть в голодный обморок» и «не съесть лишнего, чтобы не стало плохо». Между первой и второй точкой находился максимум кусочек хлеба или лишняя ложка творога.

Греков даже мечтал, чтобы его желудок заполнялся, как у машины, каким-то произвольным горючим в строго необходимом объеме. Только бы не чувствовать: А – голода, Б – тошноты и боли.

Бытие определяло сознание. Сережа не ел на днях рождения, не выпивал с друзьями, не сидел в кафе с подругами и любовницами, не ходил в походы, не ездил в командировки. На фуршетах и презентациях, устроенных в честь выхода его же книг, двигался между столами со стаканом воды без газа, с трудом поддерживая диалоги пьяненьких коллег по перу и флирт тронутых шампанским женщин.

Сергея Петровича считали занудой, преснятиной, норным зверем, человеком в футляре, серой мышью. Хотя и признавали, что произведения его пронизаны небывалой чувственностью и тонким описанием деталей. Особенно хорошо в романах Грекова удавалась еда. Вкусовые сосочки читателей начинали вибрировать, а краны слюнных желез давали течь, когда герои Сергея Петровича встречались в ресторанах или сами готовили на кухне. Блюда были настолько изысканными и сложносочиненными, что казалось, будто автор – гурман, каких мало.

Причем фантазии на пищевую тему преследовали Грекова с детства. В садике его сажали перед толпой малышей накануне обеда и просили рассказать сказку. Каждый день Сережа преподносил новую историю. Воспитатели думали, что у мальчика хорошая память и он держит в голове большой объем информации. Но мальчик сочинял на ходу, виртуозно соединяя древний фольклор с событиями пятиминутной давности. Персонажами его сказок становились лисички, зайчики, волки одновременно с кондукторами трамваев, машинистами метро и таксистами, в зависимости от того, на чем мама успевала привезти Сережу в сад. Сюжет неизменно включал завязку, кульминацию и развязку, в которой, как в индийском кино, все пели, плясали и ели за общим столом.

Ни разу за пять детсадовских лет Сережа не повторил состав поглощаемых героями блюд. У малышни мокли слюнявчики, и за обедом его группа со зверским аппетитом съедала все до крошки. Если же Сергуня болел и отсиживался дома, половину резиновой каши и клейкого супа нянечкам приходилось выливать в мусорный бак.

На уроке литературы в школе, когда учительница просила зачитать полюбившиеся строки из «Евгения Онегина», девочки декламировали письмо Татьяны к главному герою, мальчики – наоборот: письмо Онегина к Татьяне.

Эти строки в обязательном порядке каждый должен был выучить наизусть. И лишь Греков, выйдя к доске, облизнувшись и вытянув руку вперед, как Ленин в бронзе, чувственно зачитал:

В это время в портфеле у Миры ждали ежедневные куриные котлеты и рис вкуса бумаги – без соли, на воде. Ни вина, ни ростбифа, ни трюфелей, ни сыра, ни тем более ананаса Сережин желудок не воспринимал. Спиртное он попробовал однажды, не выдержал на вечеринке в честь возвращения из армии школьного товарища. Кто-то поднес ему бокал шампанского, и друзья начали скандировать:

– Пей до дна! Пей до дна!

Серый выпил залпом. Нутро будто обожгла кипящая лава, глаза вылезли от боли, тело сложилось пополам, колени