и Амелии, и я с потрясением увидела, что она смотрится хорошо на нас обеих. «Давай купим одинаковые, — предложила Пайпер. — Можем носить их дома, заодно проверим, различают ли нас мужья».
— Доктор Риис, как этот иск отразился на вашей жизни? — спросил Букер.
Она расправила плечи. Стулья тут были не очень удобными, врезались в спину, вызывали желание сбежать.
— Раньше на меня не подавали в суд, — сказала Пайпер. — Это первый раз. Я усомнилась в себе, хотя знаю, что не сделала ничего плохого. С момента иска я не практикую. Каждый раз, когда я пытаюсь сесть в седло… лошадь убегает прочь. Я понимаю, что, даже если ты хороший врач, плохое случается. То, чего никто не хочет и не может объяснить. — Она посмотрела прямо на меня, так пронзительно, что по позвоночнику пробежал холодок. — Я скучаю по своей профессии, но не так сильно, как по лучшей подруге.
— Марин… — прошептала я, и мой юрист повернулась ко мне. — Не надо.
— Чего не надо?
— Не надо делать для нее все еще хуже.
Марин изогнула бровь.
— Вы, наверное, шутите, — пробормотала Марин.
— Свидетель ваш, — сказал Букер, и она поднялась на ноги.
— Разве не является нарушением медицинской этики лечить того, кого знаешь лично? — спросила Марин.
— Не в таком городке, как Бэнктон, — ответила Пайпер. — Иначе у меня бы не было пациентов. Как только я поняла, что есть осложнение, я отступила.
— Потому что знали, что вас тогда не станут винить?
— Нет. Потому что так было правильно.
Марин пожала плечами:
— Если так было правильно, почему вы не вызвали специалиста, когда увидели осложнение на УЗИ восемнадцатой недели?
— Во время того УЗИ не было осложнений, — возразила Пайпер.
— Эксперты сказали иначе. Вы слышали доктора Тербера, который утверждает, что стандартная процедура после такого снимка, как у Шарлотты, — это проведение как минимум повторного УЗИ.
— Это мнение доктора Тербера. При всем моем уважении, я не согласна.
— Хм… Интересно, кого скорее послушает пациент: выдающегося в своей области врача с многочисленными наградами, которого цитируют… или акушера-гинеколога из небольшого городка, который не практиковал около года.
— Протестую, Ваша честь! — воскликнул Букер. — Это не вопрос, к тому же не надо клеветать на моего клиента.
— Забираю свои слова обратно. — Марин подошла к Пайпер, постукивая ручкой по открытой ладони. — Вы были лучшими подругами с Шарлоттой, да?
— Да.
— О чем вы разговаривали?
Пайпер слегка улыбнулась:
— Обо всем. О чем угодно. О наших детях, о наших несбыточных мечтах. Как нам иногда хотелось прибить мужей.
— Но вы никогда не заводили разговора о прерывании беременности, так?
Во время опросов я сказала Марин, что Пайпер не обсуждала со мной возможность аборта. И до этого, насколько я помнила, так оно и было. Но память словно гипс: сними слой, и ты можешь увидеть другую картину.
— На самом деле обсуждали, — сказала Пайпер.
Хотя мы с Пайпер были лучшими подругами, мы не часто касались друг друга. Быстрые объятия, иногда похлопывание по спине. Но мы не напоминали девочек-подростков, которые вешались друг на друга, пока гуляли. Поэтому было так странно сидеть рядом с ней на диване, пока она обнимала меня, а я рыдала на ее плече. Она была худой, как птичка, хотя я ожидала, что она будет крепкой и сильной.
Я положила руки на округлый живот:
— Я не хочу, чтобы она страдала.
Пайпер вздохнула:
— А я не хочу, чтобы ты страдала.
Я вспомнила разговор с Шоном после приема у генетика днем ранее, когда нам сказали, что в худшем случае нас ожидает летальный НО, а в лучшем — тяжелая форма. Я нашла его в гараже, где он шлифовал поручни колыбели, которую делал в ожидании твоего появления на свет. «Как масло, — сказал он, протягивая узкую дощечку. — Потрогай». Мне же это напоминало кость, и я не смогла дотронуться.
— Шон не хочет этого.
— Это не Шон беременный.
Я спросила, как проходит процедура аборта, ожидая честности. Представила, что я на самолете, а стюардессы спрашивают, когда подходит мой срок, мальчик это или девочка, а потом те же стюардессы не смотрят мне в глаза на обратном пути.
— Что бы ты сделала? — спросила я.
Она замешкалась:
— Я бы спросила себя, что пугает меня больше.
В этот миг я посмотрела на нее, на моих губах застыл вопрос, который я не смогла задать Шону, доктору Дель Соль и даже себе.
— А что, если я не смогу полюбить ее? — прошептала я.
Пайпер улыбнулась мне:
— Ах, Шарлотта, ты уже ее любишь.
Защита вызвала доктора Джианну Дель Соль в качестве свидетеля, чтобы заявить, что она поступила бы точно так же, если бы вела беременность Шарлотты с самого начала. Но когда они вызвали доктора Р. Ромулуса Уиндхэма, акушера-гинеколога и специалиста по биоэтике с таким списком наград, что их перечисляли около получаса, я заволновалась. Уиндхэм был не только умен, но еще и красив, как кинозвезда, и члены жюри буквально заглядывали ему в рот.
— Некоторые анализы, показывающие отклонения, являются ложно положительными, — сказал он. — В две тысячи пятом году, к примеру, команда из «Репрогенетикс» выращивала пятьдесят пять эмбрионов, которым диагностировали отклонения во время преимплатационной генетической диагностики. Через несколько дней врачи с потрясением отметили, что сорок восемь процентов из них — почти половина — были нормальными. А значит, есть свидетельство того, что эмбрионы с генетически дефектными клетками могут излечивать себя сами.
— Почему это медицински важно для врачей вроде Пайпер Риис? — спросил Букер.
— Потому что это доказывает, что решение о прерывании беременности, принятое слишком рано, может быть неблагоразумным.
Когда Букер сел на место, я медленно поднялась:
— Доктор Уиндхэм, исследование, которое вы сейчас процитировали, — сколько из этих эмбрионов были с несовершенным остеогенезом?
— Я… я не знаю среди них ни одного.
— Какова тогда была природа отклонений?
— Не могу сказать точно…
— Это были известные отклонения?
— Опять же я не…
— Разве не правда, доктор Уиндхэм, что эмбрионы демонстрировали незначительные отклонения, которые позже скорректировались?
— Полагаю, что так.
— Есть разница между прогнозом для эмбриона, которому всего несколько дней, с тем, кому несколько недель, разве не так с точки зрения того, когда можно легально прекращать беременность?
— Протестую! — заявил Гай Букер. — Если я не могу вести здесь дебаты в защиту человеческой жизни, то и ей нельзя устраивать дебаты об аборте.
— Принято, — сказал судья.
— Разве не верно, что если врачи следовали бы вашему подходу «подождите, что будет дальше» и скрывали информацию о состоянии плода, то было бы сложнее прервать беременность — технически, физически и
