Впрочем, она теперь редко оставалась одна: Александр Александрович крепко держался своих убеждений и не любил расставаться со своею «идеей». А Пётр Александрович до того привязался к своему новому другу, что даже с кротостью перенёс известие, что он не играет в шахматы. Он с лукавой улыбкой следил за успехами его пристрастия к дочери; а с Сонечкой сделался особенно нежен и обращался с нею так осторожно, точно боялся её спугнуть. С какого нового пути боялся он спугнуть её? Это было ещё не совсем ясно; но Пётр Александрович чувствовал, что новый путь открывается в жизни его дочери, и был прав. Он радовался этому и часто улыбался про себя.
А май месяц цвёл и благоухал, и в сердце Сонечки расцветало и крепло новое чувство.
Когда, на другой день после своего разочарования, Мишель очутился один у себя в комнате, он серьёзно задумался о своём горе.
«Что это я, в самом деле, раскис? — размышлял он. — Что я делаю и что делал всю эту зиму? Если бы она не уехала, что бы я ей сказал? Вот я, выгнанный из гвардии офицер, никуда не годный и ничем не замечательный, кроме скандалов, люблю вас и хочу на вас жениться… Чёрт знает, что такое! Если бы она была страшно бедна, то, может быть, вышла бы за меня, оттого что у меня есть средства. Но, во-первых, она не такая; во-вторых, я бы и не полюбил её, если бы она была такая. И к тому же, она не беднее меня. Она выйдет за меня, только если полюбит. Но за что? Разве я такой человек? Я совершенный дурак, ровно ничего не знаю, никуда не гожусь»… И проч., и проч.
Приблизительно такими рассуждениями наш герой старался встряхнуть себя и действительно встряхнулся. Он с жаром принялся действовать, искореняя в себе дурака и воспитывая человека. Для этого он начал читать множество книг, рано вставать как мальчик, желающий вести себя благонравно, и даже рано ложиться.
Насколько и почему всё это могло его сделать более желательным мужем для Сонечки, он сам хорошенько не сознавал; но делал всё, что обыкновенно ему было трудно и неприятно делать, постоянно переламывая себя в пустяках и чувствуя от этого некоторое удовлетворение и довольство собою, какую-то правоту. Он твёрдо решил, что если Сонечка полюбит его и согласится выйти за него замуж, он подаст в отставку и будет жить в деревне, занимаясь хозяйством. И к этому нужно быть готовым, на всякий случай: надо быть образованным человеком.
Он засел за книги и так усердно погрузился в свои занятия, что почти не выходил из дома. Перемена в его привычках и даже в характере удивляла всю семью; но особенно поражена была Зина, открыв в один прекрасный день, что Мишель стал религиозен. Однажды она отправилась к обедне в Исаакиевский собор и там совершенно случайно увидела своего брата: он стоял в тёмном углу, прислонившись к стене и закрыв глаза. Она не сразу поверила собственным глазам, но это был он. Он не крестился, не вставал на колени и всё время стоял с закрытыми глазами, но с таким лицом, что Зина была уверена, что он молился. Она инстинктивно почувствовала, что ему неприятно было бы встретиться с кем-нибудь из своих, неприятно, чтобы его здесь видели, а потому она не подошла к нему и даже поспешила уйти на другой конец собора. Но через несколько времени ей ужасно захотелось посмотреть, тут ли ещё Миша, не ошиблась ли она? Она осторожно подошла опять поближе и, остановившись так, чтобы он не мог её увидеть, взглянула на него. Её поразила его бледность и страдальческое выражение лица: она видела, как он вдруг сжал брови, закрыл лицо рукою и наклонил голову.
«О, мой бедный мальчик, как ему гадко!» — подумала Зина со вздохом и с того дня стала ещё вдвое нежнее к нему.
В конце апреля он решился взять отпуск на лето и ехать в Калужскую губернию к себе в имение, в котором с незапамятных времён распоряжался управляющий, и куда никто из семьи не заглядывал за последние десять лет.
«Там я буду совершенно один, — думал он, — узнаю здоровую, естественную жизнь, как она её называет. Попробую что-нибудь делать. Отец вечно жалуется на воровство управляющего, а сам ничего не предпринимает. Может быть, я могу что-нибудь сделать, может быть, сумею помочь!.. А главное, я буду один».
Когда это решение окончательно созрело в его голове, всё пошло ему наперекор. Бедному Мишелю решительно ничто не удавалось. Дело в том, что Зинаида Сергеевна с некоторого времени начала часто прикладывать руку к сердцу, вздыхать, охать, и нюхала столько спиртов и ароматических уксусов, что, по уверению Зины, совсем пропиталась ими. Однажды, утром, она так усиленно культивировала свои болезненные симптомы, что обратила на себя внимание мужа: он устремил на неё саркастический взгляд, встал и, по обыкновению, ушёл из комнаты. Но вечером того же дня он сделался свидетелем другого болезненного припадка, не выдержал и отправился в клуб. Тогда Зинаида Сергеевна заказала себе новый капот и медлительную лихорадку. Она купила ужасающих размеров меховое одеяло, поместилась на кушетке перед камином и, устремив томный взор на горящие уголья, приказала готовить для себя куриный бульон. Дело приняло серьёзный оборот. Закутанная в меховое одеяло, окружённая флакончиками и пастилями, она вздыхала, зевала, кашляла и непреклонно кушала один куриный бульон, пока, наконец, не послали за тем из друзей дома, который был доктором.
После его посещения, болезненные симптомы исчезли, и расположение духа больной значительно улучшилось. Она послала просить к себе Ивана Владимировича.
Он испустил сокрушающий душу вздох, но явился. Жена встретила его с убитым видом и произнесла подавленным голосом:
— Mon ami [31], нам необходимо расстаться.
— О-о, неужели?
— Да. Le docteur ne m'a pas laissé de doutes à ce sujet… [32] Мне необходимо уехать.
Иван Владимирович отлично понял, куда гнёт его супруга; но, желая немного поломаться, спросил, зевая:
— Куда это?
— Сначала в Эмс, pour les poumons [33].
— Ну, а ещё?
— В Швейцарию, une cure de raisin. Доктор полагает, что это неизбежно, — смиренно прибавила больная.
— А ещё? — продолжал спрашивать Иван Владимирович.
— Ах, Боже мой, ничего! — заволновалась его жена.
Но Иван Владимирович ждал слова «Париж», а потому упорствовал.
— А ещё? — Подумай, Зинаида Сергеевна!
— Я и так совершенно énervée [34], а ты всё пристаёшь… Я не понимаю, чего тебе! C'est à peine si je respire [35]; доктор даже говорит, что надо поторопиться, а то в Париже будет жарко совсем…
— Давно бы так! — прервал Иван Владимирович, вставая и потягиваясь.
Зинаида Сергеевна рассердилась.
— Вы сегодня невыносимы, Иван Владимирович! Приговор доктора вам известен: je me meurs, peut être! [36] — и она поднесла платок к губам. — Эмс мне необходим…
— A Париж? — прервал неугомонный муж.
— В Париж я должна заехать. Ems exige des toilettes [37], а модистки здесь просто inabordables [38]! Я берегу ваши деньги, — с достоинством прибавила Зинаида Сергеевна.
— И прекрасно, мой друг, береги! — вздохнул Иван Владимирович. — «Уж два лета сидела на месте, дольше не усидит. Ну, и чёрт с ней!» — подумал он про себя. — С кем же ты хочешь ехать?
— Я не могу ехать без девочек, я не расстанусь с ними! Это hors de question [39]. Но я желала бы тоже немножко promener par le monde [40] и Мишеля: он стал ужасно taciturne [41]! — живо заговорила Зинаида Сергеевна.
— Всей компанией, значит? A меня одного оставите… Ну, что же, и прекрасно. Я постараюсь всё это устроить. Когда же ты хочешь выезжать?
— Я бы хотела в середине мая. Vous savez, les préparatifs… [42]
— Ну, да, ну, да! Я устрою. Деньги будут. Можешь успокоиться.
— Ах, ты меня успокоил! Отыщи мне Мишеля, мой друг, и, если он дома, пришли его ко мне. Я сейчас с ним переговорю. Слава Богу, что его можно будет развлечь: il devient inquiétant [43]!
Мишелю его участие в заграничной поездке было преподнесено не в виде предложения, а в виде ультиматума; и он, конечно, согласился. Что же ему было делать, как не согласиться, так как мамаша непременно этого хотела? Заграницу, так заграницу.
Решено было торопиться отъездом; но из Парижа писали, что там ещё очень холодно, и Зинаида Сергеевна не отважилась уехать в середине мая, как предполагала вначале. К тому же, у неё было хлопот «par dessus la tête» [44], и, в довершение бедствий, знакомые сообщали из Эмса, что больных там очень мало, и скука страшная. Но делать было нечего. В конце мая, она выехала из Петербурга с дочерьми и Мишелем, который выговорил себе право не заезжать в столицу мира, а прямо из Берлина отправиться в Эмс для приготовления помещения своей семье.
В каком-то безучастном и апатичном состоянии, Мишель вошёл в вагон вместе с матерью и сёстрами, рассеянно пожал руки провожавших знакомых и принял от них бонбоньерки, предназначенные для услаждения дам во время путешествия. Спокойно проводил он глазами удалявшуюся платформу, со всей её вознёй, толпой и суматохой.
