— Папа, ступай в диванную. Я тебе там газеты положила! — объявляла Сонечка решительным тоном. — Твой кабинет будем убирать.
И папа уходил в диванную и читал газеты. А в доме происходила генеральная уборка, несмотря на протесты ключницы Елены Варфоломеевны, которую вся прислуга называла «Охромевной».
Когда всё было основательно отодвинуто, выколочено, вымыто, снова придвинуто и утверждено на месте, Сонечка с жаром принималась разбирать привезённые вещи. Из сундуков появлялись рабочие корзинки, разные начатые работы (которые обыкновенно увозились в Петербург неоконченными и в том же виде потом снова возвращались в деревню), бесчисленные ящики, шкатулки, горы книг, «без которых нельзя же обойтись», и масса всяких вещей, которыми мгновенно наводнялись комнаты.
Прасковья Александровна не могла понять, что за охота её племяннице так страшно возиться.
— На что же у тебя Даша? — говорила она неизменно каждый год и неизменно получала в ответ:
— Я люблю сама!
И вот мало-помалу из хаоса начинало выходить нечто похожее на порядок и уютность. Книги заманчиво располагались на полках, ноты — на этажерке в зале, по соседству с роялем; альбомы и эстампы рассыпались по столам; здесь изящная корзина с вышиванием, там ваза или статуэтка украшали столы и придавали жилой, уютный вид комнате. Сонечка стремительно носилась по всему дому, уставляя то тут, то там: в одном месте поправляя скатерть, в другом придвигая кресло в какой-нибудь особенно удобный уголок, всё время напевая и по временам останавливаясь перед окнами, чтобы восхититься лёгким зелёным кружевом сада и бело-розовыми цветами плодовых дерев, или смотрела, как садовник уставлял в жардиньерки растения и устраивал горки зелени в комнатах.
После двух-трёх дней такой лихорадочной возни, Сонечка приступала к распоряжениям вне дома. Экономка являлась со счетами, а управляющий — с отчётами. У Мурановых не было настоящего управляющего, то есть не было немца, не было и учёного агронома. Всем заведовал и распоряжался простой мужик Максим, правда, грамотный и носивший звание «управителя», имевший дочь в «пенксионе» и занимавший очень красивый и удобный домик; но всё же мужик, не расстававшийся со своим мужицким одеянием и со многими чисто-мужицкими привычками и пристрастиями. В числе последних не последнее место занимала страсть к дёгтю и верёвкам, так что Сонечке каждый год приходилось удивляться, какое количество этих ингредиентов выходило в имении, судя по «ведомостям», представляемым Максимом. Все счета и отчёты принимала она всегда сама и сама ведалась с управителем, с которым её отец вступал в сношения только по поводу своих «пристроек».
Сонечка деятельно вела хозяйственные книги, объезжала поля в шарабане вместе с Максимом и постоянно воевала с ним за деревья, которые он всегда покушался срубить в самых неожиданных местах, то для простора, то для воздуха, то на поделки. Максим любил барышню «до страсти», как он сам выражался, и часто говорил про неё, что она смыслит больше иного мужика. Это, однако же, не мешало ему считать многие из её приказаний за женские капризы или за плоды господского бестолковия. Иногда он тщился действовать независимо; но молодая хозяйка твёрдо стояла на своём, и Максим покорялся. Воровал он не особенно много и сам очень откровенно объяснял причину своего бескорыстия.
— Мне что воровать? Я и так возьму, — говорил он благодушно. — Нешто у барина мало? Небось, хватит на всех.
По возвращении в Петровское, Сонечка недосчитывалась обыкновенно множества хозяйственных предметов, исчезновения которых она бы и не заметила, если бы сами потребители не докладывали, что вот, мол, то-то было, да сплыло: надо купить. Для обозначения такого таинственного исчезновения предметов в селе Петровском употреблялся особый глагол: «сопреть». То оказывалось, что «сопрели» молочные кринки и маслобойки на скотном дворе, то лопаты и заступы; садовник просил доложить, что «ни горшков, ни леек — ничего почесть нет. За зиму всё сопрело. Опять же и тесины, которыми ранжереи закрывали для солнца, и четыре парниковые рамы, как есть все сопрели и даже окончательно», и проч., и проч.
То, что процесс «сопрения» делал для неодушевлённых предметов, то же творил мороз для одушевлённых. Многие гуси и индейки отмораживали себе ноги зимою и оттого околевали. Иной раз корова «пухла» от мороза, так что приходилось её продавать за бесценок.
Все эти известия с невозмутимою серьёзностью выслушивала Сонечка в наказание за то, что раз навсегда приказала докладывать себе обо всём и без себя ничего не покупать и не предпринимать. Мало-помалу, количество рогож, верёвок, кринок, телег и прочих предметов, уцелевших от сопрения, приводилось в известность, недостающее прикупалось, сводились счета, и Сонечка, удовлетворив всем требованиям, могла спокойно приняться за обычные занятия и хозяйничать уже по издавна заведённому порядку. Кстати и весна быстро наступала; уже в начале апреля всё зазеленело, и Сонечка могла обходить и осматривать всё, что ей хотелось.
В середине апреля наступила особенно тёплая, но серая погода. На всём лежал мягкий колорит, ничего резкого не было в природе. Молодая листва ещё не приняла ярких изумрудных оттенков; густой цвет чернозёма едва туманился нежною зеленью; небо было окрашено тёплыми, серыми тонами; даль тонула в мягкой голубой мгле; вода, отражавшая только бледные оттенки, казалась как бы подёрнутою туманом. Всё будто нежилось и ленилось. Солнце было где-то близко, потому что его тепло давало сильно себя чувствовать; но его не было видно. Оно спало в мягких пуховых облаках… По всем признакам, следовало идти дождю: он бы и пошёл, да очевидно, ему было лень. Наконец-таки он решился и сначала закапал редкими каплями, а потом разошёлся и полил.
И долго лил этот дождь, частый и сильный. Сквозь его сетку видно было, как всё зеленело и подымалось; все почки запасались соком, все цветы собирались распускаться; земля вбирала в себя воду, чтобы поить семечки, которые лежали в её тёмной глубине и ждали питья, чтобы пустить ростки.
Сонечка наслаждалась сознанием того, как всё разрастётся и зацветёт после дождя; как уютно и удобно теперь в старом Петровском доме, с его большими, немного тёмными комнатами. Несмотря на дождь и на уединение, она не унывала. По утрам навещала школу, занималась хозяйственными счетами, толковала с Максимом, вместе с ним рассчитывала, сколько понадобится лесу на новый павильон, который Пётр Александрович собирался пристраивать к оранжерее, или вела переговоры с ключницею. Книги и фортепиано наполняли остальное время до обеда, а к обеду являлся толстый, добродушный доктор, развлекавший её своими рассказами.
По воскресеньям, кроме доктора, у них обедали священник и сельский учитель, что было очень скучно. Кроме этих обычных посетителей, в эту раннюю пору весны, у них ещё никто не бывал: многие из деревенских соседей ещё не приезжали в свои поместья, а постоянные жители были слишком заняты весенним хозяйством. Один доктор приходил каждый день и был в большой дружбе с Мурановыми, хотя постоянно слегка злил Петра Александровича уверениями, что никогда не видывал более крепких и здоровых субъектов, чем он да Платон.
После нескольких дней тихой дождливой погоды с утра поднялся сильный ветер. Сплошная масса облаков стала разрываться, местами образуя плотные, тёмные тучи, местами обнажая голубое небо. Быстро погнал ветер клочки серых облаков; дождь из прямого превратился в косой, но продолжал идти. К вечеру ветер разбушевался до такой степени, что во всех трубах Петровского дома слышались его свист и завывание. Ночь наступала тёмная как осенью, и Сонечке было как-то страшно. Она с невольным содроганием прислушивалась к вою ветра, к стуку дождя, колотившего в закрытые ставни окон. Только очень поздно решилась она оставить свою удобную кушетку и интересную книгу и лечь в постель. Долго она не могла заснуть. Было так темно, что первую минуту, когда она потушила свечу и широко раскрыла глаза, ей показалось, что она ослепла; только через несколько времени стали слегка выделяться и белеть предметы в комнате. И эта страшная темнота казалась ещё гуще и мрачнее от завывания ветра. Казалось, что вокруг дома кто-то ужасный, крылатый, носился с быстротою молнии, стучался во все окна, выл у всех дверей, стонал в глубине сада и снова порывался в дом, пробуя войти в закрытые окна и двери и яростно потрясая ставнями; потом с глухим рёвом уносился дальше, а то устремлялся вниз, точно желая подкопаться под дом, и с диким воем сотрясал его до основания, то опять подымался в вышину, и, находя свободный доступ в трубы, с чудовищным взвизгом радости врывался в их ходы и переходы, и бушевал там, производя зловещие звуки. А дождь реже и реже колотился в ставни и, наконец, стал стучать мерно и крепко как звук то приближающихся, то удаляющихся шагов невидимого существа. Под этот равномерный звук дождевых капель Сонечка, наконец, уснула, и во сне пригрезился ей петербургский великопостный концерт.
