Наконец, в субботу, он с утра сказал себе, что сегодня непременно пойдёт и скажет. За обедом Зинаида Сергеевна сообщила, что поедет с дочерьми ко всенощной, и тонко намекнула на свою слабость и беспомощность, при которых кавалер ей необходим. Иван Владимирович пропустил мимо ушей эту инсинуацию; обычные посетители, из числа друзей дома, также не отозвались на призыв, и глас хозяйки грозил остаться вопиющим в пустыне, если бы Мишель, неожиданно для самого себя, не предложил своих услуг.
— Ах, очень рада! — сказала мать церемонно, вставая из-за стола. — Mesdemoiselles [29], поторопитесь!
Через четверть часа Мишель сидел в коляске и ехал на Литейную, в фешенебельную домовую церковь, и положение это было для него так ново, что он невольно подумал: «Что это я? На лоне семейства и притом ко всенощной?» Ему стало даже досадно на себя; но скоро эта досада прошла. В самом деле, его мать и обе сестры были так изящны, личико Зины так мило под короткой вуалеткой, воздух такой тёплый, улицы так красиво оживлены, что Мишель мало-помалу успокоился и почувствовал себя очень хорошо.
Ему было жаль, когда коляска остановилась. На него напала такая сладкая лень, что хотелось бы подложить под голову подушку и ехать Бог знает куда, только бы везли бесконечно. А тут вдруг выходи и веди на лестницу мамашу, которая совсем повисла на его руке.
Благополучно доставив её в церковь и снабдивши стулом, Мишель совсем оторопел от томной, ангельской улыбки, которою мать наградила его, кивнув ему через плечо. Однако, сообразив, что это в порядке вещей, он успокоился и отошёл к стороне.
Он давно не был в церкви, и ему необыкновенно понравилась служба в этот вечер. Хорошенькая маленькая церковь немножко напоминала бонбоньерку своим раззолоченным изяществом. Святые и ангелы, в голубых и розовых одеждах, улыбались из широких золотых рам; образа были большею частью без риз, и вся церковь походила на щёголеватый зал, с картинами из священного писания по стенам. Только раззолоченный иконостас нарушал эту иллюзию. Золота было даже слишком много: оно облепило все карнизы, рассыпалось золотыми звёздами по бледно-голубому потолку и оттуда сбежало на большую люстру, освещавшую целым лесом восковых свечей массивную серебряную купель, наполненную связанными пучками вербы. Этот громадный букет красноватых прутьев, с белыми пушистыми шариками, придавал всей церкви какой-то необычный, домашний характер. Всё празднично сияло и блестело; бесчисленные свечи перед образами и в руках молящихся подробно и ярко освещали церковь. В тёплом, немного душном воздухе мягкой, синеватой дымкой стоял ладан. Певчие пели хорошо.
Зинаида Сергеевна осторожно держала свою свечку двумя бледно-серыми пальчиками и, склонив свой тонкий стан, только опиралась на спинку стула. Глаза её сквозь вуалетку умилённо созерцали потолок, и по временам она слегка морщилась и кашляла, когда струя ладана доходила до неё. Лена серьёзно и горячо молилась, стоя на коленях. Зина тоже стала на колени, чтобы не отстать от сестры, и внимательно, с сосредоточенным видом, отлепляла кусочки воска от своей свечи.
Мишель сначала наблюдал за молящимися, с любопытством рассматривал свою небесную мамашу и любовался серьёзными личиками сестёр. Но мало-помалу все отдельные лица как-то изгладились в его глазах; остался только блеск огня и золота сквозь облака ладана, из-за которых доносилось точно издали стройное церковное пение. Слов он не мог разобрать: до него достигала только музыка. Какое-то светлое, несколько грустное чувство наполнило его душу, точно что-то улыбалось внутри его. Пели очень хорошо, так хорошо, что совсем расшевелили его, и сердце заплакало в его груди. Тихие, слишком сладкие звуки уносились куда-то далеко-далеко и увлекали, тянули за собой, обещая что-то таинственное, чуждое, но прекрасное. «О, Боже, сделай то, что я хочу: Тебе это так легко!» — лепетал детский голос в глубине души Мишеля. Ему вспомнилось, как однажды — много лет назад — он испытал подобное чувство при звуках органа в одном старинном соборе в Швейцарии. Да, именно это самое ощущение. Точно поют где-то в вышине, голоса улетают вверх и тянут, уносят за собой.
Мишель вышел из церкви в самом лучшем расположении духа и, расставаясь с матерью и сёстрами на углу Невского проспекта, тихо шепнул Зине: «Дай мне руку на счастье». Зина с ясной улыбкой протянула ему руку: он крепко пожал её и отправился к Мурановым.
Спокойный и радостный, он медленно шёл по тротуару, от всей души восхищаясь вечером. Это был один из тех светлых, бледно-зелёных вечеров, которые бывают только в Петербурге. Всё небо обливал бледный свет с металлическим отблеском, и только на западе небосклон сиял алыми полосами. Редкие звёзды и бледная луна казались лишь немного ярче остального неба; зелёно-перламутровый оттенок разливался повсюду. Казалось, что, если бы этот воздух превратить во что-нибудь твёрдое, и если бы частица его могла оторваться и упасть, она промелькнула бы в пространстве искрой летнего светляка и зазвенела бы металлическим звоном, ударившись о землю. Газовые фонари и лампы в окнах магазинов придавали Невскому нарядный и весёлый вид, но не усиливали света и казались как бы ярко нарисованными огнями какой-нибудь декорации. Весь Невский сиял этими огнями, звенел и шумел стуком экипажей, говором и звонками конно-железных поездов. Толпы гуляющих сплошной, тёмной массой двигались по тротуарам. У Гостиного двора было особенно шумно и тесно.
Мишель остановился напротив Гостиного двора и оглянулся вокруг. Ему бросился в глаза красный фонарь на Думской каланче. Этот фонарь возвещал беду: где-нибудь должен быть пожар. Но кто же об этом думал? Как эффектно, как кстати очутился тут этот фонарь! Точно крупный драгоценный рубин, он повис в воздухе и блестел кровавым огнём на фоне светлого зеленоватого неба.
Мишелю казалось, что в этот вечер всё так красиво нарочно для него. Бог знает отчего, в душе его зашевелились самые сладкие надежды, и он подошёл к подъезду Мурановых с радостно бьющимся сердцем.
Швейцар стоял на пороге и, узнав ежедневного посетителя, остановил его.
— Давно не бывали-с, — сказал он любезно. — Господа изволили выехать вчерашнего числа и оставили вам записку. Не угодно ли повременить, я сейчас принесу.
— Какую записку, куда уехали?
— В Москву-с, вчерашнего числа. И приказали записку вам…
— Кто уехал? Один барин?
— Со всем семейством-с. В деревню-с.
— Давай записку… скорее! — крикнул Мишель.
Из записки он узнал немногое. Муранов сожалел, что давно не видал его, сообщал о своём внезапном отъезде и объяснял, что собрались скоропостижно, так как все препятствия к отъезду неожиданно устранились. Далее он прибавлял, что надеется видеть Мишеля у себя следующей зимой и желает ему всякого благополучия.
Мишель, неизвестно для чего, дал швейцару пять рублей и спросил, не приказывали ли чего ещё?
— Кланяться приказывали-с барин и молодая барышня. «Кланяйся, — говорит, — и скажи, что очень сожалеют, что давно не бывали». А более ничего-с!
Мишель повернулся и пошёл.
Уехали! Что же это такое? Куда теперь идти и что делать?
Он опять очутился на Невском против Думы…
— Что это ты, с каким похоронным лицом? — раздался весёлый голос позади его, и, обернувшись, Мишель увидел тётушку Елену Владимировну.
Она выходила от Rabon, в сопровождении лакея, нагруженного свёртками, перевязанными розовыми ленточками, и направлялась к своей коляске.
— Здравствуйте, ma tante [30]. Вы знаете, что Мурановы уехали? — сообщил Мишель.
— Ах, пассия-то твоя? То-то ты приуныл. Ну, что же, друг мой! Назад приедут.
— Да, приедут! А до тех-то пор сколько ждать? И что им там делать в деревне?
— Как, что делать? Софи хозяйничает, отец балконы строит. Ну, а старая Пашетта, конечно, недолго наживёт: недели через три вернётся. Она всегда так, или в Эмс укатит, или в Павловске будет блистать на музыке. Вот увидишь! А ты куда? Хочешь, довезу? — предложила баронесса.
— Нет, merci. Я лучше пешком пойду. У меня что-то голова болит.
— Ну, как хочешь. До свидания, мой милый. Не забывай меня!
Мишель пошёл блуждать по улицам в совершенно подавленном состоянии и поздно ночью вернулся домой, помышляя о самоубийстве.
Мурановы жили в деревне и наслаждались наступающей весной.
В первые дни Сонечка не могла понять, куда девается её время? Столько надо было переделать дела, столько мест осмотреть! Во-первых, надо было разобраться после приезда и устроиться так, чтобы всё имело уютный и жилой вид. Сам по себе большой Петровский дом был очень удобно расположен и так загромождён старинной мебелью, что там и без того было уютно. Но Сонечке нужно было расставить по местам книги, ноты и разные мелочи, а главное, лишний раз велеть всё вычистить. Она находила, что никогда не умеют это хорошо сделать без её надзора. Пётр Александрович уверял всегда, что всё прекрасно, и не стоит поднимать такой возни. Платон вполне разделял это мнение; но Сонечка была неумолима. Сколько бы ни топили, ни проветривали дом к их приезду, какая бы ни была погода, она неизменно приказывала, тотчас по водворении, отворять все окна и протапливать все печи в доме для того, чтобы в комнатах не было «нежилого запаха». Затем поднималась отчаянная возня. Пётр Александрович со вздохом покорялся этому, зная по опыту, что вся эта церемония неизбежна с тех пор, как его дочь выросла.
