В гостиной, неподалеку от двери, сидел Мухин и курил. Он проводил меня глазами и спокойно сказал:
-- Какой вы, однако, негодяй.
Я холодно ему кивнул и вышел.
Вернувшись вниз к себе, я взял шляпу и поспешил на улицу. Зайдя в первый попавшийся цветочный магазин, я стал постукивать каблуком и громко посвистывать, так как в магазине никого не было. Прелестно и свежо пахло цветами, что почему-то усиливало мое нетерпение. В зеркальном стекле сбоку от выставки продолжалась улица, но это было продолжение мнимое; автомобиль, проехавший слева направо, вдруг исчезал, хотя улица невозмутимо его ждала, исчезал и другой, ехавший ему навстречу, -- ибо один из них был только отражением. Наконец, явилась продавщица. Я выбрал большой букет ландышей: с их тугих колокольчиков капала вода, у продавщицы безымянный палец был обмотан тряпочкой, вероятно, укололась. Она ушла за прилавок и долго возилась, шурша бумагой. Связанные стебли образовали что-то толстое и твердое, я никогда не думал, что ландыши могут быть такие тяжелые. Взявшись за дверную скобку, я увидел, как сбоку в зеркале поспешило ко мне мое отражение, молодой человек в котелке, с букетом. Отражение со мной слилось, я вышел на улицу.
Торопился я чрезвычайно, семенил, в облачке ландышевой сырости, стараясь ни о чем не думать, стараясь верить в чудную врачующую силу той определенной точки, к которой я стремился. Это был единственный способ предотвратить несчастье: жизнь, тяжелая и жаркая, полная знакомого страданья, собиралась опять навалиться на меня, грубо опровергнуть мою призрачность. Страшно, когда явь вдруг оказывается сном, но гораздо страшнее, когда то, что принимал за сон, легкий и безответственный, начинает вдруг остывать явью. Надо было это пресечь, и я знал, как это сделать.
Дойдя до моей цели, я стал звонить, не переводя духа, звонил так, словно утолял нетерпимую жажду, долго, жадно, самозабвенно звонил.
-- Будет, будет, будет, -- забормотала она, открывая мне дверь.
Я переметнулся через порог и сразу сунул ей в руки купленный для нее букет.
-- Ах, -- сказала она. -- Как красиво! -- и, немного оторопев, уставилась на меня своими старыми, бледно-голубыми глазами.
-- Не благодарите меня, -- крикнул я, стремительно подняв руку, -- но вот что: позвольте мне взглянуть на мою бывшую комнату, умоляю вас.
-- Комнату? -- переспросила старушка. -- Простите, она, к сожалению, не свободна. Но как красиво, как мило...
-- Вы не совсем меня поняли, -- сказал я, дрожа от нетерпения. -- Мне просто хочется взглянуть. Только это. Больше ничего. Вот я принес вам цветы. Я прошу вас. Ведь жилец, вероятно, на службе...
Ловко ее миновав, я побежал по коридору, а она за мной.
-- Боже мой, комната сдана, -- повторяла она. -- Доктор Гибель съезжать не собирается. Я не могу вам ее сдать.
Я рванул дверь. Расположение мебели было несколько изменено; другой кувшин стоял на умывальнике; а за ним в стене я нашел тщательно замазанную дырку, -- да, я ее нашел и сразу успокоился, глядел, прижав руку к сердцу, на сокровенный знак моей пули: она доказывала мне, что я действительно умер, мир сразу приобретал опять успокоительную незначительность, я снова был силен, ничто не могло смутить меня, я готов был вызвать взмахом воображения самую страшную тень из моей прошлой жизни.
С достоинством поклонившись старушке, я вышел из этой комнаты, где некогда какой-то человек, согнувшись вдвое, отпустил смертельную пружину. Проходя через переднюю, я заметил на столе мой букет и, словно в рассеянии, на ходу прихватил его, подумав, что тупая старушка мало заслужила такой дорогой подарок и что можно иначе его применить, послать его, например. Ване с запиской, полной грустного юмора... Влажная свежесть цветов была мне приятна, тонкая бумага местами разошлась, и, сжимая пальцами холодное зеленое тело стеблей, я вспоминал журчание, сопроводившее меня в небытие. Я шел не спеша по самому краю панели и жмурился, представляя себе, что иду над бездной, и вдруг меня сзади окликнул голос:
-- Господин Смуров, -- сказал он громко, но неуверенно.
Я обернулся на звук моего имени, причем одной ногой невольно сошел на мостовую. Кашмарин, Матильдин муж, сдергивал желтую перчатку, страшно спеша мне протянуть руку. Он был без пресловутой трости и как-то изменился, -- пополнел, что ли, -выражение у него было смущенное, он показывал крупные, тусклые зубы, одновременно скалясь на строптивую перчатку и улыбаясь мне. Наконец ко мне хлынула его растопыренная рука. Я почувствовал странную слабость и умиление, даже защипало в глазах.
-- Смуров, -- сказал он, -- вы не можете представить себе, как я рад, что вас встретил. Я вас искал, как безумный, никто не знал вашего адреса.
Тут я спохватился, что слишком любезно слушаю это приведение из моей прошлой жизни, и, решив немного его осадить, сказал:
-- Мне не о чем с вами говорить. Будьте еще благодарны, что я не подал на вас в суд.
-- Смуров, -- протянул он виновато, -- я ведь прошу у вас прощения за мою подлую вспыльчивость. Я не находил себе места после нашего... крупного разговора. Я ужасался. Разрешите мне признаться вам, как джентльмен джентльмену, я ведь потом узнал, что вы были не первым и не последним, и я развелся, да, я развелся.
-- Между нами не может быть никаких разговоров, -- сказал я -- и понюхал мой толстый, холодный букет.
-- Ах, не будьте так злопамятны, -- воскликнул Кашмарин. -- Ну, ладно -- ударьте меня, двиньте хорошенько, а затем давайте мириться. Не хотите? Вот, вы улыбаетесь -- это хорошо. Не прячьте лицо в ландыши, -- вы улыбаетесь. Итак, мы теперь можем говорить, как друзья. Разрешите мне вас спросить, сколько вы зарабатываете?
Я еще немножко пожался, но потом ответил. Мне все время приходилось сдерживать желание сказать этому человеку что-нибудь приятное, растроганное.
-- Вот видите, -- сказал Кошмарин. -- Я вам устрою службу, на которой вы будете получать втрое больше. Заходите завтра утром ко мне, в отель "Монополь". Я вас кое с кем познакомлю. Служба вольготная, не исключены поездки на Ривьеру, в Италию. Автомобильное дело. Зайдете?
Он, как говорится, попал в точку. Вайншток и его книги давно мне приелись. Я опять стал нюхать холодные цветы, скрывая в них свое удовольствие и благодарность.
-- Еще подумаю, -- сказал я и чихнул.
-- На здоровье, -- воскрикнул Кашмарин. -- Так не забудьте. Завтра. Как я рад, как я рад, что вас встретил.
Мы расстались. Я тихо побрел дальше, уткнувшись в свой букет.
Кашмарин унес с собой еще один образ Смурова. Не все ли равно, какой? Ведь меня нет, -- есть только тысячи зеркал, которые меня отражают. С каждым новым знакомством растет население призраков, похожих на меня. Они где-то живут, где-то множатся. Меня же нет. Но Смуров будет жить долго. Те двое мальчиков, моих воспитанников, состарятся, -- и в них будет жить цепким паразитом какой-то мой образ. И настанет день, когда умрет последний человек, помнящий меня. Быть может, случайный рассказ обо мне, простой анекдот, где я фигурирую, перейдет от меня к его сыну или внуку, -- так что еще будет некоторое время мелькать мое имя, мой призрак. А потом конец.
И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире -это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя, на других, -- не делать никаких выводов, -- просто глазеть. Клянусь, что это счастье. И пускай сам по себе я пошловат, подловат, пускай никто не знает, не ценит того замечательного, что есть во мне, -- моей фантазии, моей эрудиции, моего литературного дара... Я счастлив тем, что могу глядеть на себя, ибо всякий человек занятен, -- право же занятен! Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, -- так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные...
Комментарии
(*1) Имеется в виду роман "Русская девушка Ариадна" (1920) французского писателя Клода Анэ (1868--1931).
(*2) В греческой мифологии -- муза истории, одна из девяти дочерей Зевса и Мнемосины.
(*3) Первая строка стихотворения Н. Некрасова (1856).
(*4) /Азеф/ Евгений Филиппович (Евно Фишелевич) (1869--1918) -- провокатор, член социал-революционной партии (эсеры), глава боевиков, одновременно -- сотрудник царской охранки.
(*5) Иронически сниженное упоминание строк Пушкина из стихотворения "Пророк" (1826).
(*6) /Казанова/ Джованни Джакомо (1725--1798) -знаменитый авантюрист, автор известной книги "Мемуары", описывающей рискованные развлечения французской аристократии.
