Капитан делает вид, что не понимает, о чем я спрашиваю.
Лейтенант, у вас культ собственной личности. Какое надзорное дело? Неужели бы кто-нибудь позволил врагу советской власти свободно разгуливать на свободе?
Бросьте, капитан, с вашим чувством юмора читать всерьез о моих преступлениях невозможно. Кроме того, я уже не на свободе.
Мы входим в пустую столовую, где при виде особиста официанты-солдаты кидаются менять скатерть на столике. Всем известно, что Самсоньев чтит чистоту. Особист просит чаю и горку бутербродов с икрой.
В кладовке при столовой у капитана отдельная полка с деликатесами и табличкой: "к-н Самсоньев: икра лососевая в банках 3 шт., икра паюсная 1 шт., крабы 1 шт., печень гусиная 2 шт., балык развесной, семга малосольная, грузди маринованные...", и т.д.
Полка всегда задернута шторкой.
Меня все еще мутит от пищи в зоне, и от икорки я отказываюсь.
Так вот, товарищ капитан, Гоголь все еще прав, беда России - плохие дороги и дураки.
Вы в курсе, какого дурака мне предложили свалять?
Капитан естественно пожимает плечами. Я естественно ему не верю.
Хорошо. Представьте себе, что вам неизвестно, как мне позавчера предложили в вашем Управлении встретиться с другом в гостиничном номере и задать пару идиотских вопросов о его политических настроениях.
На кого это было рассчитано?
А что если кролики перемигнулись и устроили для аппаратуры радиоспектакль? А что если они обменялись записками про уши у стен? А что если я просто встретил своего друга на улице у подъезда и нам хватило двух слов, чтобы разоблачить провокацию, зайти в номер на пять минут для ироничного выступления в эфире, а потом спокойно уйти в ресторан, чтобы поговорить по душам? (Все так и было). Честное слово, меня удручает в этом абсурде только глупость.
Я вижу, что мой язвительный настрой наконец задевает чувствительность капитана госбезопасности.
Отпив чайку, Самсоньев, достает свой серебряный портсигар, вытаскивает из-за резиночки зарубежную сигаретку, разминает табак, шикарно вставляет в янтарный мундштук и щелкает ненашенской зажигалкой.
У него есть даже своя личная пепельница с шомполом для мундштука, которую мчит к столу дежурный солдат на всех парах страха.
Что ж, предположим, лейтенант, что поведение подопытных кроликов было, конечно же, предусмотрено.
Обставлять с такой помпой рядовую прослушку?
Ждать от вас искренности в ответ на прессинг?
Не принимайте нас за конченых идиотов. Мы порой бываем глупы по службе, но не настолько, чтобы быть круглыми дураками по жизни.
У меня есть предположение, почему это свидание стало возможным.
Хотите услышать?
Да, хочу.
Так вот, лейтенант, все дело в Москве. Рыба гниет с головы.
И вот больной голове хочется знать, что там, в душе у этих парней, накануне самого крупного закрытого политического процесса в провинции за последние годы? Ведь в той утке с мочой, как вы сказали, плавает только в Перми чуть ли не полсотни людей. Всю эту мошкару нужно хорошенько обжечь паяльной лампой.
И вот больная голова требует у здоровой отчета о настроениях свидетелей, причем, ясное дело, наверху нужен хороший отчет о том, как перековались и раскаялись грешники.
Правда никому не нужна, но и голому рапорту никто не поверит.
К отчету должно быть приложено документальное подтверждение о стойких переменах в умах поднадзорных.
Что делать? Кто виноват?
Посмеивается капитан над Чернышевским и Герценом.
А вот что! Надо сделать большую успокоительную таблетку для старичков с больной головой, слепить к столу диабетиков фальшивого зайца из вареных яиц и курятины. Для этого неглупому дуэту предлагается отлить в номере нужную пулю, а потом с радостью прослушать о том, как правильно мыслят вчерашние антисоветчики.
Спектакль? Да.
Но уж только не глупость, а расчет на то, что ради того, чтобы поговорить по душам без микрофона, ради того, чтобы, наконец, увидеться полгода спустя после призыва, чтобы спокойно обсудить тактику игры на процессе, друзья наболтают на ленту именно то, что нам надо, и смоются из номера. А то еще и сядут за ресторанный столик в гостинице (э, нет, мы этот вариант прослушки учли, в ресторане мест нет, но тебе вдруг любезно освобождают столик с табличкой "занято". Для разговора мы выбрали стоячую пирожковую с круглыми столиками).
Особист буквально читает мои вчерашние мысли.
В дураках остались те, кому было положено. Заключает с сарказмом капитан Самсоньев.
Я меняюсь в лице.
Впрочем, лейтенант, выше голову, все это мои личные домыслы, которые я вам не говорил, а вы не слышали.
И Самсоньев гасит окурок в персональной пепельнице с ленцой победившего масона.
Подтерлись нами, суки!
Хертогенбос.
Возвращаясь однажды поздним вечером в свой дом на площади, в сопровождении вооруженного слуги с фонарем, Босх услышал возню у входа в закрытую лавку торговца оружием и увидел двух маленьких бесов, синих карликов с крылышками саранчи, которые дрались из-за кухонного ножа с диковинной деревянной ручкой. Перекрестив отродье крестом спасения, Босх разогнал тварей, словно порывом ветра и поднял тот диковинный нож, хотя слуга пресвятой девой заклинал его бежать прочь от ловушки. Но было поздно, - правая рука Босха превратилась в лезвие кухонного ножа, а деревянная ручка ножа дотянулась до локтя.
Тогда мастер попытался избавиться от лезвия силой левой руки. О Боже, она тут же стала вторым исполинским лезвием, а ручка тоже вросла по локоть. Только тут он смог рассмотреть дьявольской красоты резьбу из черепов и обнаженных дев, переплетенных в общий узор листьями папоротника.
Поняв, что стал жертвой проклятия и никогда не сможет отныне взять в руки кисть, или обнять жену, или приласкать своих детей, мастер спрятал адовы лезвия в глубокие карманы плаща и повернул обратно в тот дом, откуда возвращался к себе.
То была гостиница, где остановился философ-иезуит, исповедник короля, врач-алхимик, придворный богослов Якопо Амьенский, который собирал по поручению Генриха III картины для его коллекции в брюссельском дворце и приехал в Хертогенбос второй раз специально для того, чтобы выбрать для дворца последнего Босха.
Вернувшись к алхимику, Босх рассказал о том, что с ним случилось.
Покажите ваши руки, попросил Якопо.
Босх достал из кармана два страшных лезвия.
Мой друг, у вас обман зрения. С вашими руками ничего не случилось.
С этими словами врач с силой пощупал кисти рук художника.
Тот отвечал, что его лезвия ничего не чувствуют.
Якопо Амьенский вложил в руку мастера яблоко, но оно выпало из руки и покатилось по полу.
Тогда, подумав о природе проклятия, алхимик предложил художнику выпить с ним вместе по чашке спорыньи и отправиться в потусторонний мир за противоядием. Босх согласился. Спустя час они вышли вдвоем на торговой площади в арабском Багдаде, где отыскали в караван-сарае подвал для курильщиков опия. Путешествуя по видениям тех арабов, Якопо и Босх отыскали купца, бывавшего с караваном в Бургундии, того самого, которому снился Хертогенбос. Погрузившись в сизое облако гашиша и войдя в сон того араба, они вышли снова на площадь в Хертогенбосе, к лавке торговца оружием, где увидели в голубой стене дурмана горящие глаза арабского скакуна, на котором по городу беззвучно ехала смерть, сея чумное семя.
Остановив заклятием на полном скаку прозрачного всадника, философ заставил коня упасть на передние ноги, и тогда лицо художника сравнялось с черными очами курносой девственницы. Стало так тихо, что они услышали звяканье уздечки в руках смерти. Тогда Якопо Амьенский велел художнику вонзить свои ножи в призрачный череп видения. Чему тот подчинился.
Погрузив свои лезвия в пустые глазницы курносой, Босх вынул из мрака уже не лезвия ножей, а пригоршню живых черных зрачков в обеих горстях. Выпей лицом очи ослепших, таинственно повелел философ. После чего Босх очнулся в своем доме полностью исцеленным человеком и крепко сжал в кулаки свои руки.
Друг-врач стоял у его постели и сказал, что суть порчи была в том, что только Богу позволено творить новые вещи, и потому искусно изобретая всякую нечисть на своих полотнах, Босх преступает запрет, положенный Господом на похоть воображения. И Якопо посоветовал Босху никогда не рисовать адские муки.
С того случая мастер стал подвержен таким припадкам душевной болезни, когда его тело теряло чувствительность, руки становились холодными, а душа витала в видениях.
Пляска смерти: аллегория Страшного Суда
Бишкиль.
Меня срочно вызывают к начальнику штаба.
Чувствую, - не к добру.
Мрачный монах с лицом язвенника, члена Политбюро тов. Суслова открывает сейф и достает мой давнишний рапорт о пытках хлоркой на гауптвахте.
Три с лишним месяца кануло без комментариев.
