сочетаниям и стремлением к практичности одевалась по субботам, и когда после пар все шли гулять, очень спешила. Наверное, это были те редкие моменты, когда она менялась и приоткрывала свою силу, о которой Мира могла только догадываться. В приюте эта сила наверняка вставала в полный рост — и стоило бы сходить туда, чтобы помочь и заодно увидеть это.
Но сначала нужно было разобраться с выставкой. Чем дальше, тем сильнее возможность решить вопрос сегодня ускользала из рук. Искусствоведы первого курса, выйдя за двери гумфака, стайками пошли по Калининскому проспекту. Мира скакала то к одним, то к другим, звала по имени, трогала за плечо, напоминала, чтобы услышать очередной отказ. Потом они, собравшись в кучу у пешеходного перехода, подождали удобного момента, чтобы перейти, и расползлись по скверу.
Кто-то ушёл на дальние ряды, туда, куда почти не доставали лучи солнца, а кто-то устроился под кустом сирени у памятника Пушкину. В центре, у фонтана, остались Мира с Юлькой и те самые Пономарёва с Ионовой. Облокотившись на ограду, они чуть вздрагивали, когда мельчайшие брызги долетали до их голых рук, подставленных майскому солнцу, и болтали о том о сём.
— Девочки, насчёт выставки, ну хотя бы экспозицию… — затянула Мира. — Или наоборот, только организационное, а?
Юлька вздохнула и замолчала.
— Я только после девятого смогу сказать, — отозвалась Пономарёва.
— Напишу тебе тогда, — уцепилась Мира.
— Э-э, да. — Ответ звучал уже чуть менее уверенно.
— Тебе всегда больше всех надо. Согласилась, чего теперь к другим-то липнешь? — А вот Ионова точно верила в то, что говорит.
— Я не вызы…
— За язык никто не тянул. Тебя спросила Гершель, а ты ответила.
Ионова была права — Мира даже не попыталась отказать, и теперь это её ответственность. Если она не справится, снимет её с себя, роль куратора отдадут кому-то другому, и она, придя на выставку, будет думать: а что, если бы это сделала она сама, своими руками? Что, если этот зачёт стал бы для неё гораздо более заслуженным? Совсем по-другому смотрела бы на неё и Гершель, и профессор Полев, и другие преподаватели с разных кафедр. Возможно, стали бы сговорчивее и лаборанты.
И вот так просто взять и решить, что это будешь не ты, да?
Совсем не просто. Ещё сложнее будет потом общаться с тем, кто всё-таки станет куратором. Она не перенесёт.
Но как сделать всё это одной, вот так, в первый раз? Хорошо, что план уже есть. Ещё бы не слететь со стипендии потом… не вызвать вопросов у мамы.
Последнее и вовсе невозможно — и это каждый раз так больно ударяло под дых. Мира молча встала и отошла чуть в сторону от фонтана, обхватив себя руками и как бы пытаясь утешить. Из размышлений её выбросил смех однокурсниц.
Глядя глаза в глаза, прямо навстречу ей шёл тот, с кем её познакомили вчера.
* * *
Май 2014 года
— Так вы ж вроде дружите? — бросил он с такой небрежной растерянностью, какую я редко ловила в его голосе за следующие полтора года.
Ага, дружили мы, дружили.
Я вообще ни с кем никогда не умела дружить. И любить никого не умела. Пора признать это честно. Слова такие говорила, иногда бывала рядом, а иногда нет — и всё же почти не мучилась болью ничьей, кроме своей. Никто не был для меня важнее, чем я сама, хоть и себя я тоже не любила и не люблю.
Услышав его вопрос, я не готова была всё это признать, но тут же развалилась на куски. Перед глазами поплыло. Он усадил меня на скамейку, сказал что-то — уже не помню что, — и меня схватила мысль: он слышит. Это ощущалось так, будто падающий самолёт, в котором я сидела, притиснувшись к креслу, вдруг прекратил сбрасывать высоту.
В тот день он, смотря в сторону, почему-то выслушал всё: и про Международный день музеев, и про то, что я должна, и про то, что я совсем одна и хотела уже просить маму. Он согласился быть со мной после пар до восемнадцатого и в день самой выставки, якобы просто помочь. Это вовсе ничего не означало… пока. И вот зачем? Что́ было у него в голове? Ведь это всё ему совсем неинтересно.
Он проверил время, достал из рюкзака ручку и написал у меня на руке свой номер. Куча нечётных цифр, для меня холодных. Десять минут, которые он назвал своими, кончились, так что он встал и ушёл.
А я выдохнула и только тогда увидела лёгкое голубое-голубое небо над опустевшим сквером. Начиналась четвёртая пара, которой у меня уже не было.
8
Да, в тот день он взял на себя всё, что на него обвалили. Постарался не выдать свою заинтересованность, неизвестно откуда вдруг взявшуюся, и подставил плечо. В этом не было совершенно ничего удивительного — так уж Артём был воспитан.
Она волновалась и путалась дико. Пыталась увязать концы с концами и выдать что-то похожее на план, но лепетала беспомощно, лила на него поток непонятностей — как-нибудь так, наверное, слышала его бабушка, когда он говорил об учёбе? Артём понял только, что надо стрясти с её курса какие-то работы и вывесить их в специально подготовленном для этого месте. Ну и в чём тогда проблема? Десятого после четвёртой пары в двадцать… какой? А к чёрту, возле кофейного автомата, а там разберёмся.
— Да всё будет, — сказал он и хлопнул её по плечу.
Этот взгляд в который раз стал до страшного знакомым. Артём сделал над собой усилие, чтобы не дрогнуть, и, развернувшись, зашагал в универ: в компьютерный класс было давно уже пора. Но перед самым пешеходным переходом он не выдержал и оглянулся — за разговором прошло незаметным то, что её одногруппницы уже ушли.
Белкина не осталась ждать Лёху, а Мира всё так же сидела на лавочке в опустевшем сквере и на него смотрела.
Непонятная жуткая слабость навалилась снова. Он отвернулся и застыл на месте, хотя на зебре уже остановилась
