— Тебе везет! — крикнул Нема. — С ним не пропадешь!
Под взглядами «киношников» Кянукук, как всегда, напыжился, чтоб было посмешнее, но, когда их оставили в покое, он вдруг тихо сказал Тане:
— Разве обязательно всегда надо мной смеяться? Хоть сегодня не смейся, Таня.
Таня посмотрела на него, но он глядел в сторону. Ей стало неприятно и тошно от жалости к нему. Большие расплющенные пальцы в желтых мозолях, ссадины на запястьях, обгрызенные ногти с заусенцами. Только сейчас она заметила, что он весь запущенный, хоть и не грязный, не вонючий, что рубашка его под мышкой порвана, а пуговицы пришиты черными нитками, и ремешок сандалеты скреплен проволокой.
Она подумала, что он весь будто создан для забот, для женских забот, что он дитя малое. Она понимает Лилиан, но она-то, Таня, не Лилиан, ей было тошно от жалости. Чего он хочет от нее, может быть, он влюблен в нее? Смешно.
— Ты хочешь мне что-то сказать, Витя? — спросила она мягко.
Кянукук молча вертел в руках стаканчик с бумажными салфетками.
— Что-нибудь важное, да? — участливо спросила Таня. — Что-нибудь задушевное? — уже с фальшивым участием спросила она. — Что-нибудь лирическое? — Она уже не могла бороться с раздражением, с презрением к нему. Ее оскорбляли его серьезность и меланхолия. Ишь ты, что вообразил, шут гороховый!
А он хотел сказать ей: «Ты словно из романов Майн Рида, ты прекрасна и далека. Но я хочу приблизиться к тебе и совершать рыцарские поступки ради тебя. Я совсем заврался, и, честно говоря, мне очень страшно быть одному, но, если бы меня прострелили пистолетными пулями, ты положила бы холодное полотенце мне на лоб. Ведь правда? Или нет?»
— Может быть, ты влюблен в меня? — резко спросила Таня и дернула его за рукав.
Он понял, как она взбешена, улыбнулся своей собачьей улыбкой и запел:
— «Он был титулярный советник…»
Она нахмурилась. Он понял, что опять не угодил. И рассмеялся обычным гулким смехом.
— Нет, нет, мое сердце отдано…
— Лилиан! — облегченно засмеялась она и погладила его по плечу.
Теперь все встало на свое место, и она уже могла проявить к нему обычное насмешливое участие.
— У тебя, должно быть, плохо идут дела, Витя? Скажи, ты еще не устроился радиокорреспондентом? Что говорит тот человек, который так же, как и ты, в молодости был одинок?
— Он хочет послать меня учиться в университет.
— В какой еще университет?
— В Мичиганский, — спокойно сказал Кянукук. — В порядке культурного обмена.
Таня вытаращила глаза:
— Что ты такое говоришь, Витя?
— Да, да, в Мичиганский. Сейчас как раз проходят необходимые формальности.
Она вздохнула.
— А живешь ты по-прежнему у Лилиан?
Кянукук почесал затылок.
— Нет, ведь мы в размолвке. Сейчас снимаю комнату в одной интеллигентной семье. Все удобства, белый телефон, представляешь? Одна беда, хозяйка сумасшедшая женщина. У нее гниет нога.
— Да, да, понимаю, — кивнула Таня. — Помирись с Лилиан.
— Конечно, помирюсь, но я считаю, что мужчина должен быть самостоятельным. Сейчас я занимаюсь обменом на Минск. Меня попросили помочь. Очень сложная история — тройной обмен. Старые, больные, интеллигентные люди. Обратились ко мне за помощью, как к сыну. Это очень сложно, но в результате, понимаешь ли, Таня… В ре-зуль-та-те у меня будет своя комната, резиденция, так сказать. Здесь, в замечательном районе, возле парка. Комната с антресолями, с камином. Представляешь, я сижу перед камином, ноги покрыты пледом, глоток виски, читаю Бомарше и подбрасываю полешки, а?
Таня всплеснула руками:
— Витя, ведь ты все выдумываешь! Ты без конца все выдумываешь, да? Только скажи честно!
Она окинула взглядом Кянукука, его худенькие плечи, поднятые вверх, улыбочку, застывший в глазах страх — и ей показалось, что он в любую минуту может исчезнуть. Трах — и готово, и нет его, пропадет, как призрак, растает, как тают минуты, часы и дни.
— Нет, нет, — сказал он, — я не все выдумываю. Тяга к творчеству, так сказать, обобщенные образы времени. Ты понимаешь?
— Мичиган — выдумка? — резко спросила она.
— Ну, не обязательно Мичиган, может, и Гарвард.
— Обмен на Минск? Камин и все такое?
— Немного фантазии. Что в этом плохого?
— А Лилиан?
Кянукук побагровел:
— Как тебе не стыдно, Таня! Не говори так о Лилиан. Я уверен, что вы полюбите друг друга.
— Ну ладно, ладно, — устало отмахнулась она.
«Мне-то какое дело, — подумала она. — Разве он маленький? Дылда. А если он болен, пусть им занимаются врачи. У меня голова трещит, я устала, мне тошно».
Она стала смотреть в зал, где танцевали фокстрот и среди танцующих то тут, то там мелькала красная львиная маска администратора.
— Я получил письмо от Вали, — осторожно сказал Кянукук.
— Что он пишет? — спросила она холодно, а под столом сжала руки.
— Он собирается на Камчатку.
— Он вечно куда-нибудь собирается.
— Правда, он хороший парень, Таня?
— Все вы хорошие парни, — проговорила она. — Вон еще трое хороших парней. Всю жизнь меня окружают только одни хорошие парни.
Засунув руки в карманы, к их столику пробирались три красавца — Олег, Миша и Эдуард. Олег что-то говорил Мише, а тот горбился, хихикал, насмешливыми глазами скользил по залу. Он был несколько тяжеловат и сутул, у него была короткая мощная шея и лицо восточного типа. Миша считался в их кругу остроумным парнем; он знал все остроты из книг Ильфа и Петрова. Никто не мог так быстро разрешить различные математические парадоксы и разного рода занятные головоломки. Короче говоря, Миша был одним из тех людей, о которых говорят: «Ну уж он-то что-нибудь придумает».
Они подошли как раз в тот момент, когда официант принес заказанную Кянукуком бутылку шампанского. Эдуард взял бутылку, содрал с горлышка серебряную обертку, открутил немного проволочку, раздался хлопок — пробка осталась в руке у Эдуарда, бутылка слегка дымилась.
Кянукук лихорадочно соображал: бутылка сухого в магазине три рэ ноль семь копеек, а здесь еще наценка пятнадцать процентов, итого — четыре семьдесят пять, целый день таскать цементные мешки. Конечно, он рад угостить друзей, но все-таки когда рассчитываешь посидеть с девушкой один на один, потягивая «шампанозу», когда планируешь эту бутылочку, собственно говоря, на весь вечер… Дело в том, что из денег, присланных матерью, он замыслил выделить часть на приобретение штиблет. Он давно присмотрел эти штиблеты по девять рублей тридцать копеек. Черные, узкие, они были хороши тем, что почти ничем не отличались от элегантных вечерних туфель по сорок рэ. Кожимитовая подметка достаточно прочна, хороший уход обеспечит долгую носку. Кянукук чувствовал приближение осеннего сезона, времени дождей, слякоти и мокрых ветров, когда сандалеты уже окончательно выйдут из моды.
Эдуард мастерски и точно разлил шампанское по фужерам. Всего-то оказалось на каждого по неполному фужеру. Эдуард и Миша выпили все сразу, Олег — половину, а Таня, как ей и полагается, только пригубила. Кянукук тоже чуть-чуть пригубил.
Миша и Эдуард были сегодня в смешливом настроении, они вышучивали танцующих. Олег тоже снисходительно усмехался. Кянукук хихикал за компанию, только Таня смотрела в одну точку, на черно-голубого контрабасиста, на его летающие вверх-вниз по струнам проворные пальцы и каменное лицо. В самом деле, ведь Валька может отправиться на Камчатку, и тогда сколько еще времени она не увидит его?
Подсел автор, с печалью стал смотреть на смеющихся друзей. Когда они замолчали, он показал им указательный палец, чем вызвал вспышку уже совершенно нервного смеха.
— Вы что, на мели, что ли, ребята? — спросил он.
— Смотри-ка, что значит писатель! — воскликнул Олег. — Психолог!
— Инженер человеческих душ! — бабахнул Миша.
Эдуард захохотал.
— Не вздумайте им одалживать, — сказала Таня автору. — Это бессмысленно.
— Я и не думаю.
— А мы не нуждаемся. — Олег подмигнул товарищам, и они засмеялись.
— Сегодня нас полковник угощает. — Эдуард хлопнул по плечу Кянукука. — Верно, старик, а? Угощаешь друзей?
— Коньяк для всех! — крикнул Кянукук официанту.
Троица прыснула.
— А завтра? — спросила Таня.
— А завтра приедет генерал, — быстро сказал Миша.
— А потом адмирал, — догадался Эдуард.
Тут уж началось такое веселье, что стулья пошли трещать.
— Хватит дурачиться, ребята, — сказал Олег. — Таня, не волнуйся, завтра у нас будут деньги.
— А я волнуюсь, — встрепенулась Таня, она словно обрадовалась возможности поязвить. — Я так волнуюсь, вы даже себе не представляете. Я ужасно волнуюсь, что будет с вами, бедные крошки. Пропадете ведь вы, малыши, одни в незнакомом городе. Ах, я так волнуюсь за вас…
«Ишь ты, заговорила голосом своего муженька», — подумал Олег.
Он вспомнил о Марвиче, о победе над ним, и волнующий медный голос победы звучал в нем, заглушая мелкое раздражение, и обиду, и неловкость.
