были не в ее стиле. Видно, жизнь в лучах публичной славы, репутация национального достояния ее раскрепостили.
Она ловко направила свое кресло к нему и сказала:
– Ей-богу, после тридцати лет разлуки мог бы меня и поцеловать!
Он не знал, как отказаться, и решил выглядеть хладнокровным. Он нагнулся и прижался губами к ее щеке. Кожа у нее была сухая, теплая и, как и у него, покрыта глубокими морщинами.
Она схватила его руку и крепко сжала.
– Мы хорошо сохранились! И мы выпьем за это! Мария принесет бутылку.
Было еще только одиннадцать с небольшим. Обычно Роланд притрагивался к бутылке не раньше семи вечера. Он подумал, что несдержанность Алисы, возможно, объяснялась воздействием болеутоляющих. Некоторые опиоиды обладали таким эффектом.
– Конечно, – отозвался он. – Нам нечего терять.
Она жестом пригласила его сесть в кресло. Покуда он сдвигал в сторону экземпляры журнала «Пэрис ревью», она закурила.
– Сбрось их на пол. Пусть там валяются.
Это были старые выпуски, относящиеся к тем временам, когда редакцию возглавлял Джордж Плимптон. Кто-то сказал Роланду, что с тех пор бразды правления в журнале захватило молодое поколение литераторов. И им, вероятно, не слишком импонировала характерная для Алисы смесь язвительного рационализма и феминизма образца семидесятых годов. Она на ровном месте нажила себе врагов, когда в дебатах о трансгендерах в ток-шоу на американском телевидении заявила, что хирург может изваять «типа мужчину» из женщины, но ему всегда не хватает материалов, чтобы изваять женщину из мужчины. Она изрекла это в провокационной манере а-ля Дороти Паркер, чем вызвала взрыв смеха у присутствовавших в студии зрителей. Но то были отнюдь не времена Дороти Паркер. Выражение «типа мужчина» вызывало вполне ожидаемый скандал. Один из университетов Лиги плюща лишил Алису почетной степени доктора, несколько других отозвали приглашения выступить у них с лекциями. Их примеру последовали другие учебные учреждения, и ее лекционное турне сорвалось. Благотворительная организация «Стоунуолл», защищавшая права лесбиянок, где недавно сменилось руководство, заявила, что писательница спровоцировала акты насилия против трансгендеров. В интернете в связи с ее высказываниями развернулась целая кампания против нее. А молодежь вообще считала, что она заодно с реакционными силами истории. Рюдигер сообщил Роланду, что продажи ее книг в Америке и Великобритании упали.
Мария принесла на подносе бутылку вина с двумя бокалами и ушла. Алиса наполнила оба бокала доверху.
Они чокнулись, и она заметила:
– Я знаю от Рюдигера, что тебе нравятся мои книги. Очень великодушно с твоей стороны, но не говори со мной об этом. Мне это надоело. К тому же мы вот встретились. Будем здоровы! Как твоя жизнь?
– И хорошо, и плохо. У меня приемные дети, приемные внуки. И двое своих внуков. Как и у тебя. И я потерял Дафну.
– Бедная Дафна.
Сказано это было как бы мимоходом, но он не отреагировал. Вместо этого, чтобы скрыть раздражение, он сделал долгий глоток, выпив больше, чем ему хотелось. Она внимательно смотрела на него и кивнула на бокал в его руке:
– Много пьешь?
– Не больше трети бутылки в день. Стаканчик виски в конце дня. А ты?
– Начинаю примерно в такое время. И продолжаю допоздна. Но не спиртное.
– А это? – Он махнул на облачко табачного дыма над ее головой.
– Снизила норму до сорока в день. – Помолчав, она добавила: – Или до пятидесяти. А мне плевать.
Роланд кивнул. Он провел немало таких же бесед с массой знакомых своего возраста и старше. Почти все выпивали. Кто-то снова пристрастился к каннабису. Другие к кокаину, который минут на двадцать возвращал им смутные воспоминания о том, как это здорово быть молодым. Были и такие, кто принимал кислоту в микродозах. Но если говорить о снадобьях, изменявших сознание, то с алкоголем в виде вина ничто не могло конкурировать, особенно по вкусовым ощущениям.
Всякий раз, когда они встречались взглядами, он получал более полное впечатление от ее лица. Черты внешности, которые он помнил, остались на месте, даже несмотря на приобретенную с годами одутловатость. Он представил себе, что красивое лицо женщины, которую когда-то любил, нарисовано на поверхности сдутого воздушного шарика. И если его изо всей силы надуть, то он снова все увидит: знакомые глаза, нос, рот и подбородок расправятся, точно разлетающиеся в разные стороны галактики расширяющейся вселенной. И она смотрела на него откуда-то издалека, пытаясь найти его прежнего в этой груде обломков, в этом лысом свиноподобном призраке с разочарованным взглядом. Он уверял ее, что пьет гораздо меньше, чем она, а сам осушил свой бокал до дна, в то время как она почти не притронулась к своему. Они оба раздобрели не от чревоугодия, а от безразличия к себе или смирившись со своим поражением.
Они двигались к своему финалу.
Но, по крайней мере, она могла еще написать книгу-другую. А он… он безвольно плыл по жизни, а она высказывалась.
– Я им сказала. Я и пальцем не шевельну! – Она произнесла эти слова громко, с чувством протеста, словно и он тоже настаивал, что она должна.
Обрубок на конце ее левой ноги был помещен в мужской носок и покоился на белой подушечке, лежавшей на подножке ее инвалидной коляски. Ей и не надо было шевелиться. Он иногда слышал, как успешные писатели жаловались на публике на свою несчастную участь, на то, что их вечно отвлекают от работы, что на них постоянно давит то одно, то другое. И их жалобы всегда заставляли его испытывать неловкость.
– Я им сказала: одно интервью! – продолжала Алиса. – Всего одно! Пусть напечатанное в десятках газет, пусть переведенное на разные языки, переданное по радио, распространенное в интернете и где там еще – но сразу и повсеместно!
Они говорили о «Ее медленном испарении» – как следовало бы рекламировать книгу. Роланд подумал, что еще немного – и его понесет, поэтому старался держать себя в руках.
– Это отличный роман. Тебе не надо ничего предпринимать. Но, Алиса… похоже, ты меня там обвиняешь в том, что я избивал жену.
– Что?
Он повторил.
Она в изумлении вытаращилась на него – или притворилась изумленной.
– Это же роман, а не мемуары.
– Ты тысячу раз говорила об этом, и все это знают. Ты бросила мужа с семимесячным ребенком в Клэпхеме в 1986 году. Это все есть в твоем романе. Она бежит от избивавшего ее мужа. Почему не из Стретхема [176] или Гейдельберга? Почему ребенку не два года? Пресса сразу поймет намек. Ты же знаешь, я никогда не бил тебя. Я хочу это теперь услышать от тебя.
– Ну, конечно, не бил! Господи! – Ее голова откинулась назад, и она уставилась в потолок. Обе ее руки крепко вцепились в большие колеса, с помощью которых она катила кресло вперед. Помолчав, она сказала:
– Да, я описала в романе наш дом, и у меня на то было полное право. Я прекрасно помню эту дыру. Я ее ненавидела.
– Ты могла описать какое-то вымышленное место.
– Роланд! Ну ты что, в самом деле! Разве в нашем доме жила будущая германская канцлерин? Я что, тайком управляла какой-то страной последние десять лет? Тебе перерезали горло? Меня что, арестуют за то, что я тебя убила кухонным ножом?
– Твои аналогии неуместны. Ты годами в разных интервью готовила почву. Покинутые муж и ребенок были…
– О, перестань!
Она выкрикнула эти слова, но даже в гневе не забыла подлить им в бокалы вина.
– Мне что, надо поупражняться с тобой в умении читать художественную прозу? Я заимствую. Я придумываю. Я роюсь по углам собственной жизни. Я краду факты отовсюду, я их меняю, я подстраиваю их под свои нужды. Ты разве не заметил? Брошенный муж ростом под два метра, с конским хвостиком, таким тебя никто не видел, да еще и мертвым. И он блондин, как тот швед Карл, с кем я была когда-то знакома до тебя. И да, он пару раз меня ударил. Но у него нет шрама, и у тебя нет. Шрам был у фермера, жившего около Либенау, старого нациста, друга моего отца. А Моника, канцлерин, имеет кое-что общее со мной, тридцатилетней давности. И с твоей сестрой Сьюзен, которую я любила. И все, что было со мной, и все, чего не было. И все, что я знаю, и все, кого я встречала в жизни, – все это мое, и я могу это перемешивать с любыми своими
