на страницы дневника свои жалобы – на то, что жил впроголодь, что ему не везло с работой и что у него не получился долгий удачный брак. Скукотища, ни одной яркой мысли, все как-то апатично. Он же прочитал массу книг. Но его отклики о них были торопливыми, без искры интереса. Как же слабо это было все написано – в сравнении с дневниками Джейн Фармер. Ей было о чем писать: европейская цивилизация в руинах, молодые герои-идеалисты казнены – а он был дитя долгого мира. Он помнил, каким душевным подъемом, каким мастерским владением слова была отмечена ее проза. Причем ее проза, как и его, представляла собой совершенно спонтанные, наспех написанные вечером перед сном заметки о событиях прошедшего дня. Ее дар описывать или воссоздавать ту или иную бытовую сцену, связывать логичной и напряженной сцепкой одно предложение с последующим намного превосходил его умение. Ее навык точно знать, как одна удачная деталь может высветить всю картину в целом, был озарен сиянием живого интеллекта. Тем же свойством обладала и проза Алисы. Если он ограничивался простым перечислением событий и ощущений, то мать и дочь умели вдохнуть в них жизнь.
И это был хороший стимул к действию. Когда он думал о Лоуренсе или о своем далеком потомке, читающем его дневники, он точно знал, как надо поступить. Нэнси и ее семейство подарили ему на Рождество чашу-горелку. Серым днем в середине марта он наполнил чашу щепками и углем для барбекю. Запалив огонь, он сел перед чашей в длинном плаще и вязаной шапке с кружкой чая в одной руке, а другой рукой стал скармливать огню свою бесталанную летопись второй половины жизни, бросая один блокнот за другим. И тут ему вспомнилось, как он швырял школьные издания Камю, Гете и остальных писателей в костер, разведенный в саду у Сьюзен. Пятьдесят семь лет назад. Книги, как закладки, заложенные между страницами его жизни. Неужели «Все для любви» Драйдена и впрямь сгорела быстрее и ярче прочих книг? Но тут память его подводила. Оставалось только надеяться, что так оно и случилось.
Когда в горелке остались одни тлеющие угольки, холод загнал его обратно в дом, усадив в привычное кресло. В его памяти и размышлениях сохранилось куда больше, чем он мог бы найти в своих дневниках. Была масса сюжетных линий, имевших боковые ответвления и неожиданные продолжения, какие никто не мог бы предсказать, а в тех сгоревших страницах он даже не удосужился задаваться никакими вопросами. В силу какой логики, или мотивации, или бессильной капитуляции все мы шаг за шагом в рамках своего поколения перешли от оптимизма, с каким наблюдали за падением Берлинской стены, к ожесточению, с каким штурмовали американский Капитолий? Ему казалось, что 1989 год был неким порталом, широкими воротами в будущее, куда хлынули все. Но то была лишь кульминация. А теперь, от Иерусалима до Мехико, повсюду возводились новые стены. Многие уроки истории оказались неусвоенными. Январский налет на Капитолий мог быть всего лишь провалом, уникальным моментом позора, который потом с изумлением будут обсуждать годами. Или порталом в Америку нового типа, и нынешняя администрация знаменовала собой лишь историческую паузу, какой в свое время была Веймарская республика. Встретимся на авеню Героев 6 января. От кульминации до мусорной кучи – за каких-то тридцать лет. Только оглядываясь назад, только глубоко изучив историю, можно отличать кульминации и провалы от настоящих порталов.
Одно из величайших неудобств смерти, считал Роланд, заключалось в том, что тебя выбрасывали из повествования. Зайдя в развитии сюжета уже так далеко, он хотел бы узнать, к чему же это все приведет. Ему требовалась книга со ста главами, по одной для каждого года, – история двадцать первого века. Судя по его состоянию, он не сможет осилить и четверти пути. Его устроило хотя бы мельком взглянуть на страницу оглавления. Сможет ли человечество отвратить катастрофу глобального потепления? Вплетена ли китайско-американская война в ткань мировой истории? Сменится ли всемирная волна расистского национализма чем-то более незлобивым, более конструктивным? Сможем ли мы остановить нынешнее исчезновение видов? Сможет ли открытое общество найти новые, более справедливые способы процветания? Сделает ли нас искусственный интеллект мудрее, или безумнее, или просто ненужными? Сможем ли мы прожить эту сотню лет без обмена ядерными ударами? С его точки зрения, если человечеству удастся просто дожить до последнего дня двадцать первого века, до последней главы этой книги, в целости и сохранности, это уже было бы триумфом.
У стариков, появившихся на свет в разгар кризиса, возникало искушение видеть в своей смерти конец всего, конец света. Тем самым их смерти обретали хоть какой-то смысл. Он готов был согласиться с тем, что пессимизм – добрый спутник мыслящего исследователя, а оптимизм – удел политиканов, которым никто не верил. Он прекрасно знал, на чем основан жизнеутверждающий взгляд в будущее, и сам иногда ссылался на индексы развития, рост уровня грамотности в мире и тому подобную статистику. Но все это было весьма относительно в сравнении с безотрадным прошлым. Он ничего не мог с собой поделать, видя вокруг себя ростки нового уродства. Были государства, которыми управляли банды хорошо одетых уголовников, объятых исключительно тягой к самообогащению и надежно охраняемых службами безопасности, переписыванием национальной истории и безудержным национализмом. Россия была одной из таких. И США, охваченные горячкой гнева, бредовыми теориями заговоров и идеями превосходства белой расы, могли стать такими же. Китай опровергал уверения, что благодаря торговле с внешним миром возникают открытые души и открытые общества. Сегодня технологии стали полезным подспорьем, они помогали совершенствовать тоталитарные общества и предлагали новые модели социальной организации, способные конкурировать с либеральными демократиями или их заменить их диктатурами, базировавшимися на неиссякаемом потоке товаров массового потребления и на своеобразном таргетированном геноциде. Наибольшие опасения у Роланда вызывало будущее свободы выражения, которой грозило превратиться в усохшую привилегию и исчезнуть на тысячу лет. Именно так долго обходилась без нее средневековая Европа. А исламу на нее вообще было всегда наплевать.
Но каждая из этих проблем казалась узким, локальным неудобством в масштабах истории человечества. Они сжимались, превращаясь в горькое семечко под скорлупой куда более сущностных проблем, таких как потепление Земли, исчезновение целых видов животных и растений, разрушение взаимосвязанных экосистем океанов, суши, воздуха и жизни, этих прекрасных и устойчивых взаимосвязей, плохо нами понимаемых, коль скоро мы пытаемся насильственно их изменить.
Из гостиной Дафны – а этот дом всегда был и останется ее домом – он наблюдал, как сумерки опускаются на Лондон. Если бы в силу некоего случайного зигзага удачи у него в руках оказалась магическая книга о будущем, это могло бы – или не могло бы – его обнадежить. По крайней мере, его любопытство было бы удовлетворено. С каким бы облегчением он прочитал, что его пессимизм не оправдался. Была лишь одна успокоительная максима, которая ему нравилась: в мире все будет не так хорошо, как мы надеялись, и не так плохо, как мы опасались. Представь себе, что ты показываешь благонамеренному джентльмену эдвардианской эпохи учебник истории ХХ века, охватывающий события первых шестидесяти лет. Узнав о гекатомбах смертей в Европе, России и Китае, он бы обхватил голову руками и разрыдался.
Хватит! Эти разгневанные или разочарованные боги в современном обличье – Гитлер, Насер, Хрущев, Кеннеди и Горбачев, – быть может, и повлияли на жизненный путь Роланда, но не помогли ему понять хитросплетения международных событий. Кому какое было дело до того, что некий мистер Бейнс, живший на Ллойд-сквер, думал о будущем открытого общества или судьбе планеты? Он же был безвластен. На столе перед ним лежала открытка от Лоуренса и Ингрид. На фотографии был изображен залитый ярким солнцем пляж с песчаными дюнами, поросшими лохматой травой. Семейство проводило отпуск на «зябком и ветреном» балтийском взморье. Текст открытки написала Ингрид. Перед тем как снова выйти на работу, они приедут к нему в гости – надо дождаться только, когда снимут все ограничения, что, как они надеялись, произойдет в мае. Это были хорошие новости. Роланд прикрыл глаза. У них с сыном оставалось одно нерешенное пока дело. Они не поссорились, но им надо было поговорить.
Все началось в прошлом году,
