Ресторана "Паон д'Op" теперь уж не существует. Хоть и не первостатейный, но приятный и чистый, он был особенно люб американским туристам, которые называли его "Pander" (т.е. собственно, "сводник") или "Пандора" и всегда заказывали "putty saw-lay", - и сколько я понял, мы тоже его получили. Яснее всего мне запомнился стекленый ящичек на расписанной золотыми фигурами стене рядом с нашим столом: в нем виднелась четверка бабочек морфо - две громадные, сияющие одинаково резко, и две помельче под ними, слева синяя с белыми полосками, а справа блестящая, как серебристый атлас. По уверениям метрдотеля, их поймал в Южной Америке каторжник.
- А как моя приятельница Мата Хари? - поинтересовался Ивор, вновь поворачиваясь к нам, его растопыренная пятерня так и лежала поверх стола с той минуты, как он повернулся к обсуждаемым "насекомым".
Мы сообщили, что бедный ара заболел, пришлось его умертвить. А машина по-прежнему бегает? Бегает и преотличнейшим...
- Собственно, - продолжила Ирис, тронув мое запястье, - мы решили завтра двинуться в Канниццу. Жалко, Ив, что ты не можешь отправиться с нами, но может быть тебе удастся приехать потом.
Я не стал возражать, хоть и слыхом не слыхивал об этом решении.
Ивор сказал, что если мы пожелаем продать виллу "Ирис", то он знает человека, который возьмет ее сразу. Ирис, сказал он, тоже его знает: Дэвид Геллер, актер. "Он был (повернувшись ко мне) первым ее ухажером, пока тебя не принесло. У нее наверняка где-то спрятана наша с ним фотография - "Троил и Крессида", тому уж лет десять назад. Он играл Елену Троянскую, а я Крессиду."
- Врет, врет, - мурлыкала Ирис.
Ивор описал нам дом, купленный им в Лос-Анжелесе. Он предложил, чтобы после обеда мы с ним обсудили сценарий, который ему хотелось мне заказать, - по гоголевскому "Ревизору" (мы, так сказать, возвращались в исходную точку). Ирис попросила добавки.
- Смотри не помри, - сказал Ивор. - Жутко сытная штука, помнишь, что говорила миссис Грант (их давняя гувернантка, которой он приписывал всякого рода отвратные апофегмы): "Белые черви ждут не дождутся обжору".
- Вот потому-то я и хочу, чтобы меня после смерти сожгли, - заметила Ирис.
Он потребовал вторую или третью бутылку посредственного белого вина, которое я похвалил из малодушной вежливости. Мы выпили за его новую фильму (забыл название), назавтра ей предстояло пойти в Лондоне, а там, надеялся он, и в Париже.
Ивор не выглядел ни особенно хорошо, ни особенно счастливо; он обзавелся порядочной лысинкой, стал весноват. Я прежде не замечал, как тяжелы его веки, как редки и белесы ресницы. Наши соседи, троица безвредных американцев, шумных, хмельных, громогласных, были, возможно, не очень приятны, однако ни Ирис, ни я не сочли оправданной иворову угрозу "заткнуть эти бронксиальные трубы", тем более, что и сам он разговаривал довольно зычно. Честно говоря, я уже с нетерпением ожидал окончанья обеда - и домашнего кофе, - напротив, Ирис, казалось, утвердилась в намерении вполне насладиться каждым кусочком, каждой каплей. На ней было очень открытое платье, черное, ровно смоль, и ониксовые серьги, мой давний подарок. Щеки и руки, лишенные летнего загара, отливали матовой белизной, которую мне пришлось разделить - и может быть, слишком щедро, между юными женщинами моих будущих книг. Блуждающий взор Ивора все примеривался к ее голым плечам, но мне с помощью простого приема, - встревая с каким-то вопросом, - удавалось сбивать этот взор с пути.
Наконец испытание подошло к концу. Ирис сказала, что через минуту вернется; ее брат предложил мне "пойти отлить", но я уклонился, - не то, чтобы я не нуждался в этом, - нуждался, а просто по опыту знал, что говорливый сосед и вид его близкой струи наверняка поразят меня испускательной импотенцией. Сидя в холле ресторана и покуривая, я размышлял о разумности перенесения сложившегося уклада работы над "Камерой люцида" в иную среду, к иному столу, с иным освещением, с иным напором внешних звуков и запахов, - и видел, как мои листки и заметки уносятся прочь подобно ярким окошкам скорого поезда, не останавливающегося на моей станции. Я решил переговорить с Ирис насчет ее идеи, и тут как раз брат и сестра, улыбаясь друг дружке, вышли по разные стороны сцены. Ей оставалось прожить пятнадцать минут.
Номера вдоль рю Депрео едва различимы, и таксист на пару домов проскочил мимо нашей парадной двери. Он предложил сдать назад, но Ирис уже выпорхнула, и я полез следом, оставив Ивора
дому так скоро, что я с трудом настигнул ее. Уже подсунув ладонь ей под локоть, я услышал, что Ивор окликает меня, - ему не хватило мелочи. Я бросил Ирис и заторопился к нему, и как раз поравнялся с двумя хиромантами, когда и я, и они услыхали, как Ирис кричит громко и храбро, словно отгоняя злую собаку. В свете уличного фонаря мы различили мужскую фигуру в плаще, шагавшую к ней с противоположной панели, - он выстрелил с такого малого расстояния, что мне показалось, будто он проткнул ее своим большим пистолетом. Теперь таксист и мы с Ивором следом подбежали уже так близко, что видели, как убийца споткнулся о ее упавшее, съежившееся тело. Но он и не пытался сбежать. Вместо того он встал на колени, стянул берет, расправил плечи и в этой жуткой, смехотворной позе поднял к обритой голове пистолет.
Рассказ, после полицейского расследования (которое мы с Ивором запутали, как могли) появившийся среди прочих faitsdiver в дневных газетах, сводился к следующему, перевожу: русский из "белых", Владимир Благидзе, он же Старов, подверженный приступам умопомрачения, ночью в пятницу обезумел окончательно и, выскочив на середину тихой улочки, открыл беспорядочную стрельбу, первой же пулей убив английскую туристку миссис [фамилия переврана], случайно проходившую мимо, после чего остановился и вышиб себе мозги. На самом деле он умер не там и не тогда, но, сохранив в замечательно прочном котелке осколки сознания, кое-как дотянул аж до мая, в тот год необычайно жаркого. Ивор из какого-то извращенного, словно во сне, любопытства посетил его в весьма специальной больнице знаменитого доктора Лазареффа - в круглом-круглом, в безжалостно круглом строении на верхушке холма, густо поросшего конским каштаном, собачьей розой и прочей кусачей зеленью. Через дырку в мозгу Благидзе улетучился полный набор недавних воспоминаний, зато пациент совершенно отчетливо помнил (по словам русского санитара, хорошо умевшего разбирать речи пытаемых), как его, шестилетнего, водили в Италии в увеселительный сад, и там крохотный поезд из трех открытых вагончиков с шестью молчащими детьми в каждом и с зеленым паровозиком на батарейном ходу, испускавшим через уместные промежутки клуб поддельного дыма, катил по кругу через кошмарно живописные заросли куманики, чьи дурманящие цветы кивали в постоянном согласии со всеми ужасами детства и преисподней.
Надежда Гордоновна с другом-священником заявилась в Париж откуда-то с Оркнеев лишь после погребения мужа. Из ложной обязательности она попыталась встретиться со мной и рассказать мне "все". Я видеть ее отказался, но она изловчилась поймать в Лондоне Ивора перед самым его отъездом в Штаты. Я никогда его не расспрашивал, и милый смешной человечек так и не открыл мне, к чему это "все" сводилось, - отказываюсь верить, что ко многому, - да и как бы там ни было, я знаю достаточно. Человек я по натуре не мстительный, но все же люблю иногда задержать воображение на том зелененьком поезде, все бегущем по кругу, по кругу, по кругу, навек.
* Часть вторая *
1.
Удивительная форма самосохранения заставляет нас избавляться, мгновенно, необратимо, от всего, что принадлежало потерянной нами возлюбленной. В противном случае, вещи, к которым она каждый день прикасалась и которые удерживала в положенных рамках самим обращением к ним, могут вдруг начать набухать собственной безумной и жуткой жизнью. Каждое ее платье начинает вынашивать собственную личность, книги сами листают свои страницы. Мы задыхаемся в теснящем круге чудовищ, не находящих себе ни места, ни образа, потому что ее здесь нет и некому их приласкать. И даже самый отважный из нас боится встретиться взглядом с зеркалом.
Как от них избавиться - это иная проблема. Не мог же я утопить их, будто котят, собственно, я и котенка не мог утопить, что уж там говорить о ее гребешке или сумке. Не мог я и смотреть, как чужой человек собирает их, утаскивает и возвращается за добавкой. Поэтому я просто бросил квартиру, велев служанке любым способом устранить все эти ненужные вещи. Ненужные! В миг расставания они казались вполне нормальными и безвредными, я бы даже сказал - озадаченными.
Сначала я попытался обосноваться в третьеразрядном отеле в центре Парижа. Пробовал одолеть ужас и одиночество целодневным трудом. Закончил один роман, начал другой, написал сорок стихотворений (все как один - разбойники и братья в разноцвеных нарядах), дюжину рассказов, семь эссе, три опустошительных рецензии и одну пародию. Чтобы не лишиться разума в течение ночи, приходилось глотать пилюлю особенной крепости или покупать кого-то в постель.
