Нигде в мире не отдохнешь лучше, чем в том сводчатом погребе, к который ведет заваленный рухлядью ход.
Там можно поразмыслить о чем угодно — о скотине, именуемой человеком, и о человеке, чье имя — скот.
Мне надо отдохнуть. К железной калитке все равно не пройти. Где-то там, прижавшись к стене, стоит Авраам Липман, стоит и ждет сына. Он стоит, не смыкая глаз, его старые уши ловят каждый шорох. Он стоит как статуя и ждет меня, Касриэла.
Что скажет отец своему сыну? Что может сказать своему сыну Авраам Липман, если сын его — сверхчеловек и боится, что ему отрубят палец.
Отец знает, что я иду, и знает куда.
Совсем недавно был у нас разговор, короткий разговор, который можно передать в двух словах.
Было так…
Но сперва — отдохнуть, я должен присесть, закурить. Там, в погребе, есть сигарета, есть свеча и спички, есть подходящий чурбан.
Я пробираюсь в свой погреб, зажигаю свечу; я сажусь и закуриваю. Да, теперь мне хорошо, я отдыхаю. Ни месяца, ни звезд. Мерцает огонек свечи, тусклый огонек, и отбрасывает на стены мою тень, гигантскую, непомерную тень сверхчеловека.
Я не засижусь. Докурю свою сигарету — и дальше.
— Отец, — сказал я моему Аврааму Липману. — Отец, скажи ребятам, чтобы перепрятали оружие. И пусть сами спрячутся, все, кто проносит оружие. Через шесть ночей я пойду к Шогеру, он станет рубить мне пальцы, и я все расскажу.
— Касриэл, — сказал отец, — сын мой, ты понимаешь, что ты говоришь?
— Я понимаю, что говорю. Если хочешь, могу повторить.
— Ты же знаешь, что оружие спрятано в самых надежных тайниках и других таких не найти, а людей, которые проносили его, столько, что им некуда спрятаться.
— Я знаю, но меня будут пытать, и я все скажу. Смотри сам, отец.
— Ведь я тоже проносил оружие, проносили твой брат и сестры.
— Я знаю, отец, но я все скажу.
— Я — Авраам Липман! — сказал он.
— Хорошо, я могу повторить. Я все скажу, Авраам Липман. Я ничего не могу сделать.
— Слушай, Касриэл, — сказал Авраам Липман. — Ты можешь сделать. Я родил тебя, я мог бы тебя и убить. Но я уже стар, и ты должен мне помочь. Ты понял?
Я усмехнулся. Да и как тут было не засмеяться?
— Конечно, понял, Авраам Липман, — сказал я.
Вот и весь разговор.
Ну какие смеяться? Я и сейчас смеюсь. Авраам Липман, бедный многодетный портной с Калварийского рынка, чьи пальцы исколоты иглой, как небо звездами, который каждую субботу, накинув талес, не спеша идет в синагогу, этот самый Авраам Липман одним махом разделался со всеми Ницше и Спинозами, сказав последнее слово.
Хватит отдыхать. Окурок жжет пальцы, губы. Пора. Не забыть погасить свечу.
Шогер заждался. Он ведь знает, что я приду. Наверно, с вечера приготовил круглый столик с русской водкой, французским коньяком, чешским пивом и польской Ядзей. Шогер — умник. Он догадался выбрать меня, а не моего отца, брата или сестру.
Сейчас-сейчас, до железной калитки рукой подать. Я оттолкну с дороги отца. Постучу пять раз, потом шестой, часовой откроет калитку, проводит меня к Шогеру и откроет мир, в котором черная ночь белее дня. Прихватить бы с собой еще этот косой блин и мириады пестрых игл.
Как ни умен Адольф Шогер, а свалял дурака, дав мне столько времени. Неделя — это семь дней. За семь дней Господь сотворил мир. А Касриэл отыскал себе погреб, о котором никто не знает, вделал крюк в потолок и свил из тонких бечевок толстую веревку. Веревка прикреплена надежно, петля висит над головой. Я подставляю чурбан. Петля в самый раз, и веревка не трет шею — своя работа.
Окурок затоптан.
Свеча…
Я гашу свечу.
Будьте здоровы, люди, которых называют скотиной.
Будь здоров, Авраам Липман, мой старый отец.
Я отдохнул, задул свечу. Пора. Меня ждет настоящая жизнь, ждет целый мир — русская водка, французский коньяк, чешское пиво и красотка Я…
Глава девятая
ХОД ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
1
Белые отдали фигуру за лишнюю пешку.
Шогер молчал.
Он пытался сдержать натиск белых и сам подготовиться к атаке.
Белые с трудом прикрывали королевский фланг, но продолжали упорно атаковать.
Круг снова стал уже. Люди придвинулись к столу.
Теперь их взгляды не мешали, не кололи, как иглы.
"Я не боюсь смотреть на людей. Они уже не мешают мне. Почему?
Хорошо, что я не один, что вокруг много людей. Хорошо, когда вокруг люди".
2
Мы стоим перед моим отцом. Эстер и я. Мы долго упрашиваем его, но он и слышать не хочет.
— Я не могу отпустить вас, — говорит он.
— Можешь.
Это говорю я.
— Вы еще дети, сгинете в два счета.
— Ты просто не хочешь…
— Сын мой, как же я могу хотеть, этого?
Эстер молчит, она не смеет спорить с Авраамом Липманом.
— Ты ведь знаешь, что мы составили новую тройку, знаешь?
— Знаю.
— Для тройки мы не дети? Нет?
— Для тройки — не дети.
— Видишь… — говорю я. — Но третьего нет.
— Мне очень жаль, что его нет.
Так говорит отец. Я знаю, ему действительно жаль. И не только Янека. Но он все равно не хочет нас отпустить: кто знает, удалось ли мужчинам вызволить Янека? Жив ли он?.. А если и жив, кто знает, где его искать. Попробуй найди Янека.
— Да, — говорит отец. — И добавляет: — Их повезли в сторону Понар.
— Значит, Янек жив, — отвечаю я. — Подумай, папа… Разве мужчины допустят, чтобы Янека увезли в Понары? Он убежит, его сбросят… Даже раненого, даже мертвого. Люди не дадут увезти его в Понары. Ты сам понимаешь, его нельзя увезти, он — Янек!
Отец молчит, нагнувши голову. Он понимает, но молчит.
— Ты же знаешь… — говорю я ему. — Ты все понимаешь… Мы должны искать Янека.
— Хорошо…
Так говорит отец и задумчиво гладит волосы Эстер. Глаза у него глубокие, поблекшие и множество мелких складок вокруг. Я уже сам не знаю, стар ли, нет ли мой отец, но морщин вокруг его глаз очень много.
Я знал, что только Мой отец может нам помочь. Ему известны разные способы выбраться из гетто так, чтобы никто не заметил, спрятаться так, чтоб никто не нашел тебя. Он знает все гетто как свои пять пальцев, исколотых портновской иглой, я даже удивляюсь, что человек может знать так много. Наверное, лишь тогда начинаешь столько знать, когда к глазам сбегаются строчки морщин.
— Хорошо… — повторяет отец. — Один день ты не выйдешь на работу. Я скажу, что ты болен. Но договорились — только день.
— Достаточно, — говорю я отцу, — нам хватит даже полдня, увидишь.
Отец печально улыбается.
— Будет ли кто счастливее меня, когда я снова увижу вас всех? Как вы думаете?
Он смотрит попеременно на нас обоих, то на Эстер, то на меня. Я знаю, о чем он думает, и опускаю глаза. Зачем это, отец? Зачем объяснять, Авраам Липман…
— Завтра утром, — говорит отец, — в гетто придет военный грузовик за дровами. Шофер вывезет вас за город, а там — ищите. Обратно будете добираться своим ходом. Не забудьте спороть звезды. И иголку с ниткой не забудьте. Только берегите себя, ради Бога…
Отец еще долго объясняет, как нам держаться, где искать и когда идти обратно.
Мы знаем, где искать. Я только одного не понимаю.
— Грузовик действительно военный? — спрашиваю я.
— Военный. — А шофер?
— Тоже военный.
— Немец?
— Немец, а что?
— Не понимаю, почему он должен нас везти…
— Хм! — усмехается отец. — Разве немец не может водить машину?
— Н-н-не-е…
— Видишь ли, — говорит отец, — немец-то он немец, только иной немножко. Теперь ты доволен?
— Гм… Доволен.
Наконец и утро.
Приезжает крытый армейский грузовик.
Его нагружают сухими дровами и оставляют для нас крохотную щель. Мы забиваемся туда. Немец, злой и хмурый, с лязгом захлопывает дверцы. Даже не разговаривает с нами.
В кузове темно. Тихо, мотор еще не заработал. Мы слышим собственное дыхание, поленья пахнут смолой и давят со всех сторон, а по временам откуда-то издалека доносится сквозь тонкий борт чей-то голос.
Включается мотор, машину начинает трясти.
Едем!
Мы всем телом ощущаем неровные булыжники мостовой и дрова, которые напирают со всех сторон. Мы не замечаем, что сидим прижавшись, плечо к плечу, щека к щеке.
О чем сейчас думает Эстер?
Я думаю о том, что страшно ехать в полной тьме, сидя в немецком грузовике, ощущая всем телом булыжники мостовой, когда шофер-немец и поленья давят со всех сторон, летят на голову, а дверцы машины заперты снаружи. Мы едем и молчим. Молчим, вероятно, потому, что нету Янека и надо его найти. Если бы не это, я ни за что на свете не полез бы в темный, наглухо закрытый немецкий автомобиль, где своими ушами слышишь, как снаружи с лязгом запирают дверцы, скрещивая металл с металлом.
— Эстер, о чем ты думаешь?
— Я рада… Мы едем, а Янек и знать не знает, что мы на пути к нему.
