ЛЕО ПЕРГАМЕНТ Коммунисты и комсомольцы борются. Они изготовили своими руками мину и взорвали железнодорожный мост. Мы вступим в их отряд. Хватит, Иче, заниматься пустословием.
ИЧЕ ЯХЕЦ. Мои мины более опасны для немцев. Я после работы обучаю детей языку пророков, нашей истории. Если мы победим не как евреи, а как помощники коммунистов, то это будет не победа, это будет наша гибель.
ВОЛЬФ. Что значит, Иче, выжить как евреи? И какие евреи? Такие, как Чаковер или Абрам Зивс, которые, чтобы самим выжить, отправляли и отправляют на массовый расстрел самых знаю-щих, мыслящих и, прежде всего, евреев из Западной Европы. Ты подумал ли о том, что свои еврейские речи ты произносишь в католическом храме. Он опустел, заперт со всех сторон, но он храм, его голые стены хранят наше оружие. И мы, тоже запертые со всех сторон, неотделимы от этого храма, от христианской Европы.
ЖЮЛЬ РОЗЕНБЛЮМ. (к Марии, по-немецки). О чем они говорят?
Мария переводит.
ЖЮЛЬ РОЗЕНБЛЮМ. Я раньше думал, что только у нас, в Антверпене, евреи любят поговорить, теперь я вижу, что настоящие болтуны - здесь. Боже мой, причем тут христианская Европа, философия, когда время не ждет, надо дело делать. Я передал свой аусвайс нашему парню, часов-щику, он починил часы немецкому солдату, у них завязалось знакомство, и парень выбрался из гетто, раздобыл водку, выменял ее у солдата на автомат. Парня расстреляли. Но его убили не так, как резник убивает индюка, его убили, как солдата. Докажем, что мы не индюшки, не куры, не овечки, что мы солдаты. Пора, давно пора. Вольф прав. Мы должны присоединиться к партизан-скому отряду.
ИЧЕ ЯХЕЦ. Вольф, разве ты любишь коммунистов?
ВОЛЬФ. Я не люблю коммунистов, но я хочу выжить как человек. Это немцы думают, что они уничтожают нас как евреев. Они уничтожают нас, потому что мы люди, а они - нелюди. И если людям могут помочь люди, пусть даже коммунисты...
ГОЛОС ИЧЕ ЯХЕЦА. Я могу понять этого Лео Пергамента. Такие, как он, избалованные сынки богатых семей, всегда и всюду становятся жертвами коммунистической эпидемии. В них нет духа сопротивления, они стадо. Но Вольф, умница Вольф, почему он готов прийти к коммунистам? Ведь он хорошо знает, как они опасны, какую беду несут они людям. А что знаю я? Знаю, что в мире есть только Божество, и больше ничего нет в мире. А раз так, то ничто не может считаться абсо-лютным злом, ибо и зло есть, пусть временное, проявление Божества. Всякий человек, даже самый дурной, может подняться до Божества, ибо Он присутствует и в дурном человеке, а не только в праведнике. Значит ли это, что Бог есть и в Гитлере? И в гестаповцах? Как мне жить? Помоги мне, о хабад хохма, бина и даат, мудрость, понимание и познание! Неужели не у меня, а у неверующего Вольфа есть хабад? Боже, помоги мне!
ВОЛЬФ. Наша задача - не просто выйти из гетто, а выйти с оружием.
МАРИЯ. Я знаю, как можно вынести оружие, как выйти из гетто без полицейского досмотра.
МЕШИЛЕЙБ. Только в гробу, только в гробу.
МАРИЯ. В квартире Чаковера есть тайный выход в город. Чаковер пользуется им, когда ему вечером надо пойти в гебитскомиссариат или к уполномоченному гестапо. Кроме того, через этот вход поступают вечером продукты, их делят между собой Чаковер и Абрам Зивс.
ВОЛЬФ. Почему ты мне об этом тайном ходе не сказала раньше?
МАРИЯ. Я узнала только сегодня.
ВОЛЬФ. От кого?
МАРИЯ. От Евы.
ЛЕО ПЕРГАМЕНТ. Можно ли ей доверять? Образованная девушка, дочь известного дирижера, вышла замуж, ради сытой жизни, за гнусного старика, родила ему двух детей. Только жене Чаковера немцы разрешили родить детей.
МАРИЯ. Не говори так о Еве. Она хорошая. Она попала в гетто прямо из венской гимназии. По дороге к ней приставали гестаповцы. А тут появился Чаковер. Что могла понять эта девочка? По-жилой человек защищает ее по-отцовски. А дальше случилось то, что случилось. Она не глупа, она быстро раскусила своего мужа, она ненавидит его. Она поможет нам.
ЛЕО ПЕРГАМЕНТ. Откуда она знает о нас?
МАРИЯ. От меня.
ЛЕО ПЕРГАМЕНТ. Твоя болтовня нас погубит. Неужели ты ей рассказала и о костеле?
МАРИЯ. Я верю ей как себе. Она берется устроить наш побег.
Со стороны задней калитки слышен шум. Все настораживаются. Ясно, что кто-то возится в яме. Вольф Беньяш, держа автомат, идет в сторону заколоченной калитки. Из ямы поднимается Ева. Ее лицо, сравнительно нарядная шляпка и пальто осыпаны землей.
ЕВА (отдышавшись, к Марии). Прости меня, Мария, я должна была прийти. Чаковера вызвал к себе новый уполномоченный гестапо, выход из нашей квартиры свободен. Думаю, мы успеем выбраться. Раз уполномоченный новый, то разговор у них будет долгий. Девочки мои одеты, мы уйдем с вами. Я собрала кое-какую еду.
Все молчат.
ГОЛОС ЕВЫ. Они мне не доверяют. Они правы. Жена мерзавца тоже мерзкая.
ГОЛОС ВОЛЬФА БЕНЬЯША. Даже если она не предательница, то все равно сегодня нам рано бежать из гетто. Не считая этой Евы с двумя детьми и Мешилейба, нас всего пятеро. Мало, очень мало. Надо собрать хотя бы пятьдесят - шестьдесят парней.
Такую цифру мне назвал связной из партизанского отряда.
ВОЛЬФ БЕНЬЯШ. Скажите, Ева, часто ли Чаковер выходит по вечерам из дому?
ЕВА (смущаясь от вопроса этого по-молодому сурового, властного человека). Оксенгафт назна-чал ему свидания каждую пятницу, поздно вечером.
ВОЛЬФ БЬНЬЯШ. Как долго в такие вечера ваш муж отсутствует?
ЕВА. Иногда часа два, иногда не больше часу.
ВОЛЬФ БЕНЬЯШ. Вы рано разбудили своих девочек. Рано их одели. Сегодня мы не готовы. А сейчас я пойду с вами, погляжу на потайной ход.
Картина двадцать третья
С того вечера в костеле прошла неделя. Опять воскресенье. На улице, напротив хасидской синагоги - Иче Яхец и Цезарь Козловский. У Козловского лицо то улыбающееся, то плачущее.
КОЗЛОВСКИЙ. Возьми, Иче. (Дает горбушку.)
ИЧЕ ЯХЕЦ. Спасибо вам. Это для моих.
КОЗЛОВСКИЙ. Один ты из всей семьи работаешь?
ИЧЕ ЯХЕЦ. Благодаря вам.
КОЗЛОВСКИЙ. Ты славный парень, Иче. Молодой, а набожный. Это теперь не часто встреча-ется. И после работы учишь детей древнееврейскому языку. Мой сын Яша тобой восхищается.
ИЧЕ ЯХЕЦ. Способный мальчик.
КОЗЛОВСКИЙ (обрадованный). Ты так думаешь? Только бы наши дети выжили, дождались лучших дней. А лучшие дни непременно наступят. Красная Армия уже близко. Что об этом говорит Вольф Беньяш? Он работает на военном объекте, он кое-что знает.
ИЧЕ ЯХЕЦ (чувствуя опасность). Я редко с ним разговариваю.
КОЗЛОВСКИЙ. Я спросил, потому что пару раз, проходя мимо, видел, как он поднимается в вашу квартиру на второй этаж. Решил, что к тебе.
ИЧЕ ЯХЕЦ. Не ко мне. К нашей соседке Марии Король. Она его невеста.
КОЗЛОВСКИЙ. Замечательная девушка. Дай Бог им счастья. Скоро в гетто жизнь станет легче. Новый уполномоченный гестапо не то что Оксенгафт. Того отправили ловить партизан. А новый, фамилия его Зиблер, доктор философии. Говорят, что он читает Монтеня в подлиннике. Умный, образованный. Конечно, требовательный, но не злодей. Ты посоветуй Вольфу Беньяшу, чтобы он держал язык за зубами.
ИЧЕ ЯХЕЦ Я его плохо знаю, хотя мы с его невестой соседи. Не заметил, чтобы он был болтуном.
КОЗЛОВСКИЙ. Не скажу как, но стало известно, что Вольф обвиняет Чаковера в том, что Чако-вер отправляет на убой всех интеллигентов, что председатель Юденрата, в сущности, верный слуга гестапо. Ложь и клевета. Чаковер чудный человек. Ему в Юденрате мешает Абрам Зивс. Только не выдай меня, Зивс и на меня точит нож, мясник есть мясник. Его злит, что я защищаю вас, молодых, начитанных. Про Монтеня Зивс никогда не слыхал.
К разговаривающим тихо и грузно подходит Мешилейб. Он услыхал последнюю фразу.
МЕШИЛЕЙБ. Кай Юлий Цезарь боролся с Помпеем, а Цезарь Козловский борется с Абрамом Зивсом.
КОЗЛОВСКИЙ (испуганно визжит). Откуда ты взял? Кто тебе поверит? (С внезапным озарени-ем.) А ты знаешь, что есть приказ уничтожить в гетто всех больных?
МЕШИЛЕЙБ. Только сумасшедшие останутся. Умных убьют, умных убьют.
Автомобильный гул. К гетто въезжает новый уполномоченный гестапо Зиблер, брюнет с заостренным книзу лицом, почему-то небритый, волос у него густой. У него, видимо, душа арийская, а не тело. Он в пенсне. Писатели думают, что, нарисовав внешность человека, они как-то объяснят его характер. Грубая ошибка. Если Зиблер переживет войну, он станет почтенным чиновником, скорее всего, в ГДР, или преподавателем гимназии, и никто по заостренному лицу господина доктора Зиблера не догадается, что он был уполномоченным гестапо в гетто. И если выживут обреченные, то и по их постаревшим лицам никто не поймет, кто из них и в гетто сохранил черты человека, а кто был полицейским, холуем. Впро-чем, можно ли обвинять обреченных? Мнения по этому поводу расходятся.
Вслед за машиной Зиблера въезжает грузовик. Гестаповцы прыгают из кузова. Они воору-жены. В руках у них пачки сигарет и конфеты. Появляется и отряд геттовских полицейских, предводительствуемый Абрамом Зивсом. Из-за угла привычно-важной походкой выходит Генрих Чаковер. Он взволнован, это видно по тому, что рот у него перекошен кривее, чем обычно. Почти-тельно извиваясь, он приветствует Зиблера. Неожиданно возле уполномоченного гестапо возни-кает Мешилейб.
