Самое страшное начиналось для меня, когда Андреас должен был снова уходить на работу. Каждый раз я со слезами умоляла его остаться и, изо всей силы вцепившись пальцами ему в руку, пыталась удержать моего ангела в постели. Уговорами Андреасу, как правило, ничего добиться не удавалось, и в конце концов ему приходилось дать мне несколько пощечин, чтобы заставить меня отказаться от отчаянных попыток удержать его возле себя.
Через неделю он отдал мне одежду и разрешил забрать мои вещи из общежития. С того дня я снова начала ходить в университет. За время моего отсутствия там ничего не изменилось. Господин Петерс, по-прежнему, продолжал водить студентов по лабиринтам поэзии Рильке, а Dominus Bonus, как и раньше, наказывал старательных рабов. Но теперь я намного увереннее глядела в глаза и тому, и другому, ведь не одна стояла я теперь перед вечными загадками мироздания и перед теми, кто обрел могущество, найдя в себе силы разгадать их...
Однажды ночью, когда полная луна через щелку между занавесками заползла к нам в комнату ярким, почти слепящим глаза лучом, я спросила лежавшего рядом со мной в какой-то задумчивости Андреаса:
- Ты сам-то веришь в ангелов?
- С чего это вдруг? - сказал он, даже не взглянув на меня. - Конечно, нет. Как можно верить в такие глупости?
- Откуда же тогда берется добро?
- Ниоткуда, - Андреас отвернулся к стене. - Добра нет, и зла нет. Все одно и то же.
- Да, - вздохнула я, - мне почему-то иногда тоже так кажется. Но в ангелов я все-таки верю. Потому что ведь Бог так далеко, так высоко, он не может говорить с нами напрямую, ему нужны посредники, которые могли бы донести до нас его волю. Это-то и есть ангелы, без них никак нельзя, - я поцеловала Андреаса в затылок.
- И чего дался тебе этот Боженька? - Андреас недовольно повел плечами. - Неужели ты и вправду каждую секунду должна думать о том, что он над тобой в воздухе болтается? Забудь его в конце концов и делай все, что тебе хочется. Ему все равно наплевать - поверь мне.
- Ах, если бы я могла рассуждать так, как ты, моя жизнь, наверняка, сложилась бы совсем по-другому, - задумчиво проговорила я.
- Ты говоришь так, будто все уже потеряно, - усмехнулся Андреас.
- Не все, конечно. Но много, очень много. И каждый день, думаю, еще что-нибудь теряется. Безвозвратно... Знаешь, я об этом еще в детском садике впервые задумалась, в средней группе. У нас там мальчик был. По-моему его звали Миша... или Коля. Не помню уже. Мы спали с ним вместе.
- В детском саду? - Андреас снова не смог сдержать усмешки.
- Да нет, не в том смысле. У нас просто в садике в спальной комнате кровати парами были составлены, одна к другой. Так экономнее в смысле места, наверное. Ну вот, Мишина кровать стояла как раз рядом с моей. Но вообще мы с ним в группе очень мало общались. Ведь как обычно в садике? Девочки все больше с девочками играют, мальчики - с мальчиками. Так что я этого Мишу вообще практически не замечала, ведь ничего в нем, в конце концов, особенного не было. И не разговаривали мы с ним, вроде бы, ни разу. Помню только, как он каждый раз в кровать рядом со мной ложился, когда тихий час начинался, а потом, после подъема снова вставал и одевался. Во время тихого часа как такового я не могла наблюдать за ним, так как мы обязаны были спать. Не все, конечно, придерживались этого правила, то есть почти никто, видимо, и не придерживался, потому что, как только воспитательница отлучалась, - а она, кстати сказать, вообще очень редко в спальной комнате сидела - вокруг сразу раздавался смех, визг, даже пение, то тут, то там скрипели энергично приводимые в движение пружины кроватей. Но я-то твердо верила в установленное правило об обязательном сне и, так как заснуть по-настоящему мне никак не удавалось, лежала весь тихий час с плотно закрытыми глазами, повернувшись на бок и положив обе руки под голову, как нас учила воспитательница.
- Да зачем? - не понял Андреас. - Ты же говоришь, что за вами там почти никогда никто не следил!
- А вдруг воспитательница зайдет? А вдруг она как-нибудь через щелку наблюдает? Все может быть! Никогда нельзя знать наверняка... И вот один раз я все-таки решилась открыть глаза. Нет, только приоткрыть их, самую чуточку. Странная картина открылась тогда моему взору. То есть я подозревала, что вокруг что-то происходит, но ведь не такое же! Были это те самые девочки и мальчики, с которыми я во время прогулок качалась на качелях, с которыми я кушала кашу за одним столом, с которыми я играла в шашки и вырезала снежинки к новогоднему празднику? Нет, меня окружали теперь совершенно другие, непонятные мне существа, чьи действия потрясали своей бессмысленной дерзостью. Они подпрыгивали на кроватях, спустив при этом зачем-то трусы до самых лодыжек, они накидывали на голову одеяла и набрасывались друг на друга сверху, как привидения, они ползали в проходах, облизывая языком скользкий линолеум. Но главное - их лица были искажены непостижимой для меня счастливой гримасой людей, решившихся на что-то запретное и наплевавших на все грозящие последствия. Я взглянула на Мишу, в упоении совершающего небывалой высоты прыжки на своей кровати, и почти залюбовалась им - так прекрасна была печать разнузданной свободы, лежавшая в тот момент на его лице... Впрочем, мои наблюдения длились всего одно мгновение: не желая рисковать навлечь на себя недовольство воспитательницы, которое теоретически полагалось мне за любое, даже мельчайшее непослушание, я поспешила снова притвориться крепко спящей, плотно закрыв глаза. Больше я уже не решалась открывать их во время тихого часа и своего соседа по кровати, соответственно, ни разу потом в таком ударе не видела: в обычное-то время он тихоней был из тихонь и ничем особенным не блистал. А примерно через месяц Миша погиб, попал под машину и все. Детям в группе, конечно, прямо ничего не сказали, он просто исчез - понимай, как хочешь. Но я как-то через маму узнала - родители-то говорили об этом - и вот тогда-то в первый раз и ужаснулась: никогда больше не увижу я этого мальчика прыгающим на кровати, даже если очень этого захочу, никогда не узнаю, что он чувствовал в тот момент, никогда не попрыгаю с ним рядом наконец. Таким вот образом я поняла, что послушное лежание с закрытыми глазами нам может обойтись очень дорого и не все потерянное удастся когда-либо наверстать...
- Это должно было послужить тебе хорошим уроком, - заметил Андреас, поворачиваясь ко мне и нежно поглаживая меня по щеке. - Потом-то ты, я надеюсь, уже не закрывала глаз и во время тихого часа стояла на голове вместе со всеми?
- Конечно же, закрывала! И если бы снова в садике оказалась, то и теперь ни за что бы их не открыла!
- А как же со "свободой"? Не хотелось самой попробовать?
- Конечно, хотелось! Но, видишь ли, никогда нельзя знать, во что это все выльется... Наказание может прийти в любой момент, и оттуда, откуда его совсем не ждешь... Ведь Миша лежит теперь в гробу, если от него, конечно, вообще что-нибудь осталось, а я вот - здесь, в постели, рядом с тобой. Согласись, это очень большая разница. Получается, по заслугам и награда...
Андреас задумчиво провел пальцами по моим губам.
- Посмотрим, - сказал он, - осталась ли ты до сих пор такой же послушной, как тогда...
Меня охватило беспокойство: как он мог сомневаться?
- Закрой глаза, - приказал Андреас, - и не смей открывать их, пока я тебе не разрешу.
Я тут же сомкнула ресницы. Мне не было видно, что делает Андреас: я только слышала над собой его частое дыхание, то и дело переходящее в стоны, и чувствовала, как что-то гладкое и нежное время от времени касается моих губ, щек и подбородка. Что могло быть чудеснее этого скрытого моему взору, а оттого еще более таинственного ритуала, который придумал для меня мой ангел? Вдруг я вскрикнула, потому что теплая и в то же время несущая в себе холод чего-то неведомого струйка обожгла мне лицо. Потом еще и еще одна захлестали меня по щекам, словно удары кнута, и потекли вниз, оставляя на своем пути липкий тягучий след. Я облизнула губы, ощутив на своем языке небесный вкус этого чудесного лакомства. Через несколько секунд Андреас пришел в себя и разрешил мне открыть глаза.
- По заслугам и награда, - сказал он, отвечая на мой взгляд, в котором, вероятно, невольно проскользнули удивление и испуг.
На следующее утро, еще лежа в постели и наблюдая за тем, как Андреас, стоя перед зеркалом, вдевает в брюки ремень, я не удержалась от вопроса, который уже несколько раз приходил мне на ум, но который я до сих пор не решалась ему задать:
- Скажи, мог бы ты ударить меня вот этим вот ремнем?
- Мог бы, конечно, - ответил Андреас, в некотором изумлении поворачиваясь ко мне. - Но тебе будет больно... И мне тоже.
- Почему?
- Потому что я тебя люблю и мне больно причинять тебе боль.
- Ну пожалуйста, ну хоть один разок, - воскликнула я, откидывая одеяло.
- Нет, - отрезал он, отворачиваясь.
- Ты говоришь, что не хочешь делать мне больно, - проговорила я сквозь навернувшиеся на глаза слезы. - Неужели ты не понимаешь, что для меня нет ничего больнее твоего равнодушия?..
