— За царя, что ли?
— Слыхать, царя убили. Я телеграмму читал.
— Царство небесное ему. Приял, значит, мученическую кончину. А кто убил-то?
— Да жиды же!
— Вот те и слобода…
— Погодь, что говорит? Помолчите маленько. Про крестьян будто?
С крыльца в сумраке теплой ночи неслось:
— Вы думаете, товарищи, что вами правят представители крестьян и рабочих? Напрасно, товарищи, это не представители рабочих. Это узкие социалисты. Они обижают крестьян. Они считают, что все крестьянство — это мелкая буржуазия, и натравливают рабочих на крестьян, и хотят отнять у крестьян хлеб, и не дают крестьянам денег на сельскохозяйственные коммуны. Идет поход города против деревни, большевики хотят отнять у крестьян землю и отдать ее помещикам. Они немецкие наймиты и действуют по указке императора Вильгельма. Вся политика большевиков сводится к тому, чтобы разжигать классовую борьбу…
Ипполит шатался в этой толпе, отрывками слушал речи ораторов, присматривался к сонному, вялому солдатскому стаду и испытывал снова то чувство, что испытывал уже раз, когда шел убивать губернатора. Как тогда он всем подсознанием своим чувствовал, что никогда не убьет губернатора, не решится, так и теперь подсознание говорило ему, что эти люди не будут воевать. Они не пойдут на Кремль, не поставят пушки в упор против дворца, где живет Ленин, и не вырвут у него власти. И как тогда, много лет тому назад, когда он был студентом, те, кто распоряжались убийством губернатора, были далеко. Бледный сидел в Петербурге. Здесь всем распоряжался Попов, речи говорили Камков и еще какие-то молодые, никому не известные люди. Их никто не слушал. Не было плана действия. Все ждали, что кто-то еще присоединится, кто-то поможет. Все сделается само собою. Были вечные русские авось, небось и как-нибудь.
Ипполит продумывал прошлое. Типичная работа социалистов-революционеров. Они верили в правоту идеи и думали, что она сама захватит массы. Земной рай сам собой установится на земле. Все ждали, а надо было действовать. Так было всегда. Они действовали лишь тогда, когда ими руководили евреи, а теперь евреи были с большевиками.
Темной тенью в стареньком пиджаке шатался Ипполит от одной группы к другой. Никто не спрашивал, кто он, никто не удивлялся присутствию штатского на военной операции. Никто не командовал, не распоряжался. Попов был в доме. Показывали три окна, где светились огни. Говорили: "Там Попов", "Туда прошел Попов". Кто такой был Попов, чем он был известен, чем замечателен, никто не знал. Даже фамилия его была — каких тысячи в России.
Бодрее и воинственнее других была группа черноморских матросов. В черных бушлатах, они выделялись среди солдат. Держались отдельно. Сурово молчали.
Душная ночь стояла над Москвой. Пахло землей, мокрыми камнями, выгребными ямами и человеческим стадом. Казались на небе далекими звезды. Точно приподнялось над городом небо и удалилось от людских темных дел.
Среди солдат шатались женщины и девушки с большими корзинами. Они раздавали бутылки с водкой, баранки, консервы, булки. Слышался возле них веселый животный смех, шутки и брань.
У батареи со снятыми с передков орудиями молодой, высокий офицер, в пенсне, бледный, сутуловатый, с длинными волосами, не похожий на офицера, в легкой шинели без погон, с белой повязкой на рукаве, с небрежно одетой амуницией обсуждал с фельдфебелем, возможно ли обстреливать Кремль.
Ипполит остановился. Прислушался. — Я полагаю, господин поручик, — напирая на "господин поручик", говорил старый усатый фельдфебель, — что с этой площади возможно дать подъем траектории, так что через дома перенесет. Она, наша траектория, крутая. По плану вычислить в момент можно. Ежели туда наблюдателя послать… Телефоном связаться… И совсем хорошо будет.
Ипполит ждал, что сейчас фельдфебель крикнет, назовет кого-нибудь по фамилии, сядут несколько человек на лошадей и поскачут с катушками телефона за спиной проводить связь с наблюдателем. Так ему, штатскому, казалось. Но им, военным, было так странно готовиться обстреливать Кремль, что "господин поручик" сказал вяло:
— Да… Конечно, наблюдателя. Как полагаете?.. На высоких разрывах, чтобы не повредить церквей, исторических зданий?.. А? Как вы думаете, Седов? Больше моральное впечатление. А? Правда? Да…
— Как прикажете, господин поручик… Известия в отряде были хорошие. Из центра города приезжали автомобили с вооруженными матросами и красноармейцами. С них сгружали наскоро одетых людей и уводили в дом, где был Попов.
— Дзержинского провели, — говорили среди солдат.
— Товарища Лациса… — Смидовича…
— Это кто — Смидович?
— Председатель Московского совета.
— Слыхали, комиссар почт и телеграфов Прошьян на нашу сторону перешел. "Всем, всем, всем" послана телеграмма не считаться с распоряжениями советской власти, а считаться с распоряжениями правящей ныне партии левых эсеров.
— Ловко пущено… А кто же правит-то?
И не было никого. Ничье имя не было названо. Ипполит понимал: Наполеона не было…
Он шел по улице. Сзади оставался дремотный поповский отряд с урчащими автомобилями и тремя освещенными окнами штаба. Впереди расстилалась московская улица. "Чичкин… торговля маслами", «Булочная», "Портерная" — все пустое, с заставленными досками окнами, дома со спущенными на окнах занавесами. Красный огонек светится в углу окна. Должно быть, лампадку засветили. Может быть, молятся. Обыватель притаился и ждет, что будет. Его никто не спрашивал, что он хочет. Ему объявили великую бескровную революцию, и он ходил с красным бантом и ликовал: "Наконец-то!.." Ему объявили о власти большевиков, и он приял ее. Жизнь кругом ломалась, и рассыпались семьи. Племянники Светик, Игорь и Олег ушли. Лизу увезли на юг, и распалась семья Феди. Племянник Венедикт ушел, и еще держится семья сестры Липочки. Держится ли? Сына Тома замучили и расстреляли. За что?..
Жена Азалия в Петербурге на попечении партии. Курит надушенные папиросы, целыми днями спорит о теософии и социализме, отыскивает каких-то потусторонних «Лапана» и «Пампана», возится с поэтами и философами. Ложится в четыре часа утра и встает в три часа дня… Он в Москве ходит, говорит, слушает… И так всю жизнь! Ему скоро пятьдесят лет. Седина забралась в черные волосы. Большая лысина светится на затылке. Сгорбился. У него большой стаж — он был в ссылке, пострадал за правду. Что делал он, однако, всю жизнь? Одни обучали солдат, воевали, умирали, страдали по лазаретам. Другие писали романы и повести, будили мысль, вызывали слезы, учили детей… Третьи строили железные дороги, годами жили в Маньчжурии и в Заамурской тайге, вставали до света и шли с рабочими прокладывать железный путь. Строили дома… Судили, наказывали… Кипели в людском муравейнике, скрашивали свою жизнь. Играли на театре, пели… Считали деньги, охотились, пахали землю, сеяли хлеб, разводили скот и лошадей. Все что-то делали… А что делал он и вознесенные недавно, как народные герои партийные товарищи — Мария Александровна Спиридонова, «бабушка» Брешко-Брешковская, Керенский, Чернов, Ленин, Троцкий, Зиновьев?.. Что делал он сам?
Как предстанет он перед народом и что ответит ему?
Как предстанет он перед Богом?
Ипполит остановился. Дальше нельзя было идти. Камни мостовой были выворочены и вместе с землей и красноватым песком образовывали валик за канавой. Можно было подумать, что тут прокладывали трубы. Это был окоп. Красноармеец стоял у фонаря за канавой и курил папиросу.
Бледнело небо, розовел восток. Прохладные туманы спускались на землю. В пустынной красоте раскрывались перспективы утренних улиц Москвы. Дома казались блеклыми, вывески мертвыми. Нигде ни души. За тишиной уснувшего города чуть слышался далекий, невнятный шум. Точно пулеметы стреляли или трещали повозки обозов. — Слышь, товарищ, — сказал красноармеец, поворачивая серое, голодное лицо к Ипполиту, — должно, они наступают.
"И уж, конечно, не перед Богом, — ответил на свою мысль Ипполит. — Бога-то ведь нет… Это кто сказал? — точно, кто спросил внутри него. — Это я сказал?.. А как же тогда «Лапан», а как же теургические устремления, "мистерии преображения мига" и вся философия жизненных ценностей Азалии и поэта Круга?"
Сбоку, за домами, грозно, так что Ипполит и красноармеец вздрогнули, ударила пушка. Снаряд долго гудел, Удаляясь. Из небесной выси, где творилось чудо нарождения света, и клубились золотые туманы, донесся полный, густой звук разрыва — "памм"…
— Должно, над Кремлем, — сказал часовой, бросая недокуренную папироску. — А там — святые угодники! Грехи!
И, сняв фуражку, перекрестился.
"Нет, ничего не выйдет! — подумал Ипполит. — Все понапрасну…"
Сразу отчетливо понял, что надо бежать, и бежать как можно быстрее. Но бежать не мог. Его тянуло к отряду Попова, к людям, и он снова вошел в солдатскую толпу.
