XVI
Вацетис с Петерсоном мчались на автомобиле по пустым улицам Москвы. Иногда навстречу им попадались маленькие группы красноармейцев и вооруженных рабочих, им кричали что-то, пытались преградить дорогу, но они неслись, прыгая на разбитой мостовой.
На Петровском шоссе их обступила дремотная, пахучая сень старых деревьев. Влево деревья раздались, замелькали в отдалении освещенные окна бараков. Пузырями, точно громадные китайские фонари, тянулись палатки с горящими внутри огнями. На поле, у передней линейки, была суета. Из палаток и бараков бежали люди в рубашках и скатанных шинелях, с винтовками в руках. На глазах у Вацетиса росли шеренги, сдвигались, убирали штыки к плечу, равняясь. Сухо раздавалась команда на латышском языке. Полковник Рекст, старый офицер, подскакал к автомобилю и доложил, что 2-й Латышский полк строится и сейчас будет готов к выступлению.
Курсанты инструкторской школы, дети московского дна, и с ними сын Липочки, восемнадцатилетний Федор, живой мальчик, с большими, серыми, близорукими глазами, торопливо запрягали лошадей в передки и возились подле орудий.
Первый час ночи был на исходе. Поднятая по тревоге молодежь переговаривалась возбужденными голосами.
— Подсобите, Федя, — говорил высокий тонкий мальчик Федору, — лошадь валек заступила.
Среди курсантов были в ходу ласковые, уменьшительные имена. Собранные со всей Москвы из подонков населения, принаряженные советской властью, будущие «социалистические» офицеры народно-крестьянской армии, они были проникнуты любовью и преданностью к власти, вынесшей их из подвалов, из сапожных мастерских, из-за трактирных стоек на высоту офицерского звания. Они смотрели на него по-старому свято. В сердце своем мечтали стать «благородиями». Привольная жизнь с налетами на буржуазных и пролетарских девиц спаяла их в одну школьную семью, где они чувствовали себя "товарищами".
— Сейчас, Абраша.
Абраша Гольдшмит, чернявый еврей, сын подмастерья портняжного цеха, боязливо осаживал большую, худую лошадь со всклокоченной шерстью. Нужно было поднять ей ногу, чтобы освободить валек, но Абраша боялся темной конской ноги с блестящей подковой: "Еще ударит, пожалуй!"
— Ну, милая! Ту-тпру… Ножку, ножку, милая, — говорил Федор, неумело берясь за ногу лошади. — Вот и готово… Вы не знаете, Абраша, куда выступаем?
— Не знаю. Слыхать, опять бунт. Контрреволюция.
— А вы не думаете, Абраша, если хорошо будем действовать и разгоним всю эту сволочь, товарищ Троцкий не поздравит нас офицерами?
— Ну, если хорошо будем действовать? Ну и почему не поздравит? И что ему стоит?..
Сзади курсанты накатывали орудие.
— Посторонись, товарищи! Ух! И славно запалю я сегодня по буржуям… — говоривший сочно выругался непечатным словом.
Полковник Рекст вызвал перед молчаливо сомкнувшейся колонной 2-го Латышского полка батальонных и ротных командиров. Рослый адъютант в старом кителе со следами погон и орденских ленточек светил электрическим фонариком на план Москвы.
— Первый батальон, — говорил Рекст, — к храму Спасителя. На Страстную площадь и к памятнику Пушкина выделите по роте. 2-й батальон с батареей — на Арбатскую площадь, и батальон инструкторов — в Кремль. Товарищи, я прошу, высылайте разведку и двигайтесь с мерами охранения.
Все шло, как если бы это был какой-то незамысловатый маневр в улицах Москвы.
— Латышскую батарею куда направить, товарищ? — спросил маленький толстый капитан.
— Вместе с инструкторской на Арбат, — коротко кинул из-за плеча Рекста Петерсон. — Мы будем действовать решительно.
Кругом отряда толпами собирались солдаты других латышских и русских частей, расположенных в лагере. От них выделялись группы. К Вацетису и Петерсону шли «делегации» просить разрешения принять участие в экспедиции против восставших.
В этих русских и латышских толпах никто не отдавал себе отчета, что происходило. Пахнуло кровью, полымем пожаров, явилась возможность стрелять, кричать и носиться по напуганному городу, показывая свою «народную» власть насмерть перепуганному обывателю.
Все шло гладко. Части были старые. Старая дисциплина Императорской армии там еще хранилась. В одних была национальная ненависть латышей к русским, в других — мальчишеский задор молодежи, ничего не понимающей и ни в чем не разбирающейся.
Холодно звучали команды. Колонны вытягивались по отделениям, за ними тарахтели пулеметные двуколки и веско громыхали орудия.
В алых туманах рождалось солнце. Туманы опускались. Улицы Москвы тонули в мутных, сырых облаках.
Из них выявлялись серые фигуры. Маячили, качались, подходили.
— Стой! Кто идет? — окликали дозоры.
— Свои!.. Свои! — отвечали из влажного облака. Разведка возвращалась к отряду. Обстановка выяснялась.
Склонившись на луку седла, товарищ Рекст слушал оживленный доклад юноши-курсанта. Он держал левой рукой за ручку велосипед, а правой чертил пальцем по плану Москвы.
— Они, товарищ командир, заняли почтамт и пытались захватить электрическую станцию, но рота 9-го Латышского полка подоспела и удержала станцию.
— Вы, до какого места доходили?
— Мы с товарищем Данилкой были в самом Трехсвятительском.
— Ну?
— Там главные силы поповцев. Они разместились в трех прочных каменных домах, приспособляют их к обороне. Наставили пулеметы, пушки.
— Обороняются… — прохрипел, оборачиваясь к адъютанту, Рекст. — Вы слышите — обороняются… Хороши наполеоны! Вместо того, чтобы идти на Кремль и брать его!
— Все разговорчики! — сказал адъютант.
— А это по чему стреляют из пушек?
Из-за лошади Рекста выдвинулась серая конская морда. На лошади сидел батальонный. Безусое, безбровое и безбородое, квадратное лицо было покрыто сетью мелких морщин и походило на печеное яблоко. Оно улыбалось беззубым ртом. Маленькие глазки исчезли в жировых складках. Точно резиновая, смешная маска вылезла из розовых, пропитанных солнцем туманов.
Я полючил донесенье, — произнесла маска. — Этта они по Кремль стреляют. По свой святой Кремль.
— Что же, были попадания?
— Нн-ю да. Маленький церковка купол разрушили и так во двор.
"То-то напугался Владимир Ильич, — подумал Рекст. — Наверно, опять медвежья болезнь схватила его".
— Ну вот что, — громко сказал он. — Батарея, стой, с передков!..
Батарейные командиры подошли к Вацетису.
— Что прикажете?
— Не спеша… не шумя… на руках подкатите шагов на двести пушки к домам, где засели поповцы.
— Понимаю.
— И гранатами… Мы им предложим все-таки сдаться. В тумане двигались, давая проход пушкам, люди.
— Расступись, товарищи, дайте пушке пройти… Посторонись маленько… Пропусти матушку, — раздавались голоса. Курсанты и латыши втаскивали пушки в Трехсвятительский переулок.
И только вошли, все окна вспыхнули огнями. Затрещали ружья и затакали пулеметы. Эхо отдавало звуки, и казалось, ад творится в тесном переплете узких улиц. Но стрельба не приносила вреда отряду. Укрывшись за каменными громадами, латыши и курсанты делали свое дело.
— Орудие заряжай гранатой! — командовал старый коренастый латыш, унтер-офицер. — Прямая наводка. По крайнему дому.
Все шло привычно. Как где-нибудь на позиции под Ригой или в Мазурских болотах. Курсанты устроились левее, стремясь подражать латышам и действовать, как настоящие, заправские солдаты.
Лисенко, сгибаясь под тяжестью снаряда, нес блестящий патрон. Желто-коричневая граната торчала из него. Мелкая капель тумана покрывала латунь гильзы.
— Давайте, товарищ.
Звенел, мягко открываясь, густо смазанный замок. Откуда-то с площади неслись тяжелые звуки: бумм… бумм! Поповцы стреляли по Кремлю. Скрежетали в воздухе снаряды, проносясь над крышами домов.
— Готовы?
Дуло пушки упиралось в улицу. В двухстах шагах кипел людьми дом, занятый штабом Попова.
— По крайнему дому!.. Пер-рвое!..
— Пли! — сухо, резко выговорил мальчик-курсант, незаконный сын горничной богатого дома, вчерашний уличный вор и хулиган.
Пролетариат пробивал себе дорогу к жизни.
Резко, грозным рокотливым эхом отдаваясь о дома переулков, рявкнула пушка. Зазвенели и посыпались из домов стекла, и с треском обрушилась часть дома, занятого поповским штабом.
— Второе! — командовал юный офицер. Абраша Гольдшмит в испуге закрыл уши.
— Пли!..
Изо всех трех домов поодиночке и группами бежали к Дегтярному переулку, стараясь прорваться на Курский вокзал, матросы, рабочие и солдаты поповского отряда.
Тяжело отбивая шаг, держа ружья наперевес, увешанные ручными гранатами, входили латыши в Трехсвятительский переулок, забирали и окружали пленных.
Все было кончено. Заговор «эсеров» был ликвидирован старыми императорскими солдатами и пролетарской молодежью, руководимой офицерами.
