что не горел, не болел — сразу похолодел, и того, что как бы ни болел — все одно славно околел. А долгожитель Гапличек не в яме спал, а под чайной лежал, поэтому он вскоре рукою чуть шевельнул и поднес эту руку к глазам своим, будто сначала украл чужое, а потом уже стал разглядывать. И глаза его из-под век выпорхнули, как два воробышка, забегали туда-сюда.
— И когда же это птица о двенадцати ногах одно яйцо снесет! — голосил Хома сам не свой.
— Птица о двенадцати ногах! Птица о двенадцати ногах! Птица о двенадцати ногах! — вторила толпа.
Около чайной народ бурлил, словно река в бурю. Грибок-боровичок бесновался, как тот рыбак, что поймал жабу, а думал — рыбу. Яблоневский люд шалел так, будто на коне ехал — и коня искал. И вдруг долгожитель Гапличек повернулся на правый бок и стал дергать ногами, словно отгонял от себя нечистую силу, а нечистая сила все цеплялась да цеплялась, не отставала. И внезапно глаза его, что смотрели неведомо куда и видели неведомо что, вспыхнули сиянием осмысленного взгляда, как лепестки мака на солнце. Разжались губы, и шевельнулся язык, только, видать, был простой, словно овечка, потому что не сказал и словечка. Установилась такая тишина, что было слышно, как у яблоневцев бьются сердца.
— Гляди ж ты, — промолвил долгожитель Гапличек удивленно. — Яблоневка! А мне казалось, что я с руками, с ногами — с лавки не слезу! Что положили меня в корыто, которое другим накрыто!..
— Дедуня, а как там, на том свете? — отдуваясь, спросил мокрый, будто выжатый, Хома.
— Трудно, Хома, на том свете: сами не пьют — и мне выпить не дают.
— Ну, дедуня, раз уж воскрес из мертвых, теперь еще столько проживешь, сколько уже прожил.
— А и то, никто от этого не убежит — ни царь, ни царица, ни рыба в воду, ни мышь в нору, — произнес долгожитель Гапличек, поднимаясь с земли и чуть-чуть пошатываясь, словно не на своих, а на одолженных ногах. — А теперь, Хома, стоило б такое дело обмочить, чтобы я, из мертвых воскреснув, да и не рассохся. Правда ваша: явор зашумел, баран заблеял, вокруг носа увилося, а в чрево не попало!
И вот, склонив седую голову на плечо своего спасителя грибка-боровичка, долгожитель Гапличек похромал к дверям чайной, а за ними и толпа любопытных потянулась, чтобы выпить и потолковать про чудо.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
где, наконец, говорится о странных отношениях грибка-боровичка с председателем сельсовета Игнатом Васильевичем Перекучеренко, который вынужден смотреть сквозь пальцы на всяческие его чудеса и приключения
Резонно будет отметить, что начальник районной милиции сам товарищ Венецийский далеко, у него в районе таких, как грибок-боровичок, тысячи, за каждым не уследишь, руки не дойдут, но куда сельсовет смотрит? Ведь именно сельсовет должен отвечать за тех, кто дружно прожил целую жизнь со своей родной женой, ничего такого за ней не замечая, хотя, казалось бы, можно было заметить если не перед войной, то уж после войны, когда хозяйство из руин поднимали. И вдруг нате вам — нимб засветился над Мартохиной головой! Да где же тот нимб раньше был, почему не светился? А может, это уже в голове старшего куда пошлют засветилось? Все это следовало проверить, а проверив — и доложить куда следует.
Ну а Хома чем дальше — тем все больше: теперь каждого насквозь видит. Ну, пусть бы насквозь видел комбайн, трактор или какую-нибудь другую машинерию, техника — дело мертвое, без нервов. Но скажите, кому это понравится, когда его видят насквозь? Видят, какие мысли и на какие полочки разложены?
А то еще, ха-ха-ха, косит человек на лугу не сено, а будто бы косит оперу знаменитого Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», подрубает под камень то арию Одарки, то срезает каватину Карася!..
Ладно еще, когда заклинаниями, силой и красотой могучего украинского слова Хома сумел привлечь вечную спекулянтку и пройдоху Одарку Дармограиху к колхозному труду, привил молодице чувство трудовой совести. Но ведь разве не произошел форменный конфуз с долгожителем Гапличком? Ну, воскресил старика из мертвых, это правда, от правды не спрячешься, мастерски-таки поворожил могучим украинским словом. Но для чего воскресил? Чтоб долгожитель, прочухавшись, опять подался прямиком в чайную?
Сельсовет, конечно, в Яблоневке есть, а в том сельсовете, само собой, имеется и председатель Игнат Васильевич Перекучеренко. Как это уже между прочим отмечалось, фамилии в жизни встречаются всякие, и наш народ персональной ответственности не несет за те фамилии, которые он носит. Широко известны всякие там Кучеровы, Кучеруковы, Кучерявые, Кучеренко, а вот яблоневский председатель сельсовета — аж Перекучеренко! Он, видать, в мокрое лето родился, потому как высокий вырос, а может быть, вырос он в большом лесу, рядом с водой. Размашистый и ловкий, таким в старину бы да старинные версты мерить; проворный и деятельный, наверное, со всяким делом смог бы управиться одними кивками и жестами; крепкого здоровья, потому что всегда держал ноги в тепле, а голову в прохладе — такому бы век жить на земле.
Но у него — и ловкого, и проворного, и здорового — у Перекучеренко водился один небольшой недостаток. Этот недостаток у кого-нибудь другого остался бы и незамеченным, а у председателя сельсовета маленьких недостатков не бывает, у председателя сельсовета и маленький недостаток кажется большим.
Игнат Васильевич, который будто бы вырос в большом лесу, да еще и рядом с водой, заикался. Случалось, какое-нибудь слово он зачинал еще в селе, а роды этого слова уже принимал где-то на лугу. Какая-нибудь мысль у Перекучеренко давала первые ростки вечером, когда толченую картошку запивал кислым молоком, расцветала эта мысль в полночь, когда во сне прижимался к разомлевшей от тепла жене, а плодоносила эта мысль утром, когда в мир и благословлялась.
Кстати сказать, Перекучеренко по причине заикания и некоторого тугомыслия своей будущей жене, молодой учительнице яблоневской школы Оксане Максимовне, признавался в любви три дня. В первый вечер, провожая девушку от клуба домой, только и вымолвил: «Оксана!..» И замолчал. Правда, в это слово было вложено столько пылкой нежности, что оно могло обжечь ему губы. В другой вечер, как бы случайно повстречав девушку возле промтоварного магазина, сказал ей: «Тут такое дело!..» И замолчал, будто опять обжегся. На третий
