Эйми смотрит мне в глаза, я подаюсь вперед…
В гостиную заходит Тэго и закрывает рукой глаза.
– Блин! Простите!
Я отстраняюсь.
– Ничего, все нормально.
– Нужно устроить похороны, – говорит Тэго. – Но ты не торопись. Это твой день. Прости, то есть не твой день, это же не день рождения, а наоборот. – У него снова начинается тик. – Я сейчас всех позову. – Тэго уходит.
– Не хочу отнимать тебя у остальных, – говорит Эйми. Она не размыкает объятий до тех пор, пока все остальные не заходят в гостиную.
Мне нужно было обнять ее. Я жду того мига, когда уже после похорон мы с плутонцами обнимемся нашим особым плутонским объятием.
Я остаюсь сидеть посередине дивана. Каждый вдох дается с таким трудом, это жесть. Малкольм садится слева от меня, Эйми – справа, а Тэго пристраивается у моих ног. Пек близко не подходит. Играет во что-то на телефоне Эйми. Меня бесит, что ее телефон у него в руках, но приходится молчать, ведь его мобильник разбил я.
Это первые прижизненные похороны Обреченного, на которых я присутствую. Мои родители ничего такого не устраивали, потому что мы все и так были рядом и больше никто нам нужен не был. Ни коллеги, ни старые друзья. Может, если бы я хоть раз побывал на чужих прижизненных похоронах, меня бы сейчас так не обескуражило, что Дженн Лори обращается только ко мне, а не ко всем присутствующим. Из-за этого я чувствую себя уязвимым, точно под прожекторами, и на глаза наворачиваются слезы. Так, например, бывает, когда кто-нибудь поет мне «С днем рожденья тебя». Честно, каждый год одно и то же. Никогда не бывает иначе.
Не бывало.
– …Ты никогда не плакал, даже если на то были все основания, как будто пытался что-то доказать. Остальные… – Дженн Лори не делает ни малейшего движения головой в сторону других плутонцев и неотрывно смотрит на меня, словно мы с ней играем в «гляделки». Уважаю. – Остальные плакали, но в твоих глазах была такая печаль, Руфус… Пару дней ты ни на кого из нас не смотрел. Я была убеждена: замени меня кто-нибудь самозванцем, ты ничего бы и не заметил. Пустота внутри лежала на тебе громадным грузом, пока ты не нашел друзей. И даже нечто большее.
Я поворачиваюсь к Эйми, она не сводит с меня глаз. Точно так же она смотрела на меня при расставании.
– У меня всегда было тепло на душе, когда вы все были вместе, – вздыхает Фрэнсис.
Я знаю, что говорит он не о сегодняшней ночи. Умирать хреново, кто поспорит, но оказаться в тюрьме, когда вокруг кипит жизнь, должно быть, еще хуже.
Фрэнсис смотрит на меня, но больше ничего не произносит.
– Времени у нас мало. – Он делает жест рукой в сторону Малкольма. – Твоя очередь.
Малкольм выходит в центр комнаты, поворачиваясь сутулой спиной к кухонной двери. Он хрипло откашливается, как будто что-то застряло у него в горле; изо рта вылетает капля слюны. Всю жизнь он был каким-то неуклюжим, из тех, в чьей компании невольно испытываешь неловкость, потому что он не умеет вести себя за столом и не фильтрует речь. Но при этом он точно поможет тебе с заданием по алгебре и умеет хранить секреты. Об этом я говорил бы в траурной речи в его честь.
– Ты был… Ты наш братан, Руф. Все это бред. Бред собачий. – Он низко опускает голову и начинает дергать заусенцы на левой руке. – Лучше бы забрали меня.
– Не говори так. Я серьезно, заткнись.
– Я не шучу, – говорит он. – Я знаю, никто не может жить вечно, но ты обязан был жить дольше остальных. Ты значишь больше других людей. Это жизнь. Я ничтожество, которое даже упаковщиком овощей долго проработать не может, а ты…
– А я умираю, – прерываю его я и встаю с дивана. Я весь горю и от избытка чувств сильно бью его по руке. Не извиняюсь. – Я умираю. Но нам нельзя обменяться жизнями. И никакое ты не ничтожество, ты еще можешь взяться за ум.
Тэго встает и массирует шею, чтобы немного унять свой тик.
– Руф, я буду скучать по тому, как ты вечно затыкаешь нам рот. Как не даешь мне убить Малкольма за то, что он жрет с наших тарелок и не смывает за собой в туалете по-нормальному. Я думал, что буду до старости видеть перед собой твою рожу. – Тэго снимает очки, тыльной стороной ладони стирает с лица слезы и крепко сжимает руку в кулак. Потом поднимает глаза к потолку, будто ожидая, что сейчас сверху на нас свалится похоронная пиньята. – Ты должен был жить до старости.
Никто не произносит ни слова, все только плачут сильнее. Когда я слышу, как меня, еще живого, оплакивают близкие, мне становится не по себе. Хочется утешить их и все такое, но я никак не могу выйти из оцепенения. Столько времени я мучился от чувства вины, что выжил, потеряв всю семью, и вот теперь не могу преодолеть этот странный прилив новой вины, вины Обреченного, который умирает, оставляя свою банду на земле.
В центр комнаты выходит Эйми, и мы понимаем, что сейчас все будет жестко. Бескомпромиссно.
– Наверное, тупо сейчас говорить, что я словно застряла в кошмаре и не могу выбраться? Эта фраза про «кошмар» всегда казалась мне какой-то слишком театральной. Типа, что, правда случилась трагедия, а это все, что ты чувствуешь? Не знаю, что все эти люди должны были, по моим представлениям, чувствовать, но сейчас я понимаю: фраза эта прямо в яблочко. У меня есть еще одно клише, ну и пофиг, я скажу. Я хочу проснуться. А если не могу проснуться, то хочу навсегда уснуть, чтобы постоянно видеть во сне все самое красивое, что я о тебе знаю. Например, как ты смотрел на меня – и видел меня саму, а не просто таращился на эту хрень на моей щеке.
Эйми прислоняет руку к груди и всхлипывает.
– Руфус, мне так больно думать, что тебя больше не будет рядом и я не смогу ни позвонить тебе, ни обнять тебя, и… – Она отводит от меня взгляд и смотрит на что-то у меня за спиной. Ее рука резко опускается. – Кто-то позвонил в полицию?
Я вскакиваю с дивана и вижу красные и синие проблески перед домом. Меня накрывает волна настоящей паники, одновременно безумно короткая и до невозможности долгая, в восемь вечностей длиной. Только один человек в комнате не удивлен и сохраняет самообладание. Я поворачиваюсь к
