И улыбка такая счастливая, какая бывает, только когда она над усопшим посидит. Даже о том, что случилось, пока мы читали розарий, похоже, забыла.
Я провела рукой по груди: пуговицы на месте, ткань не натянута. И юбка по-прежнему едва не спадает, нисколько не облегая бёдер. Выходит, ничего не изменилось, сказала я себе. Да, пошла кровь. Но я-то осталась такой же, какой была.
Помню, перед первым причастием меня повели прокалывать уши. Я шла, держа за руки мать и Фортунату, и чем ближе мы подходили к дому священника, где ждала готовая проделать эту нехитрую операцию Неллина, тем сильнее, казалось мне, становилась их хватка. Поначалу я была рада: все подруги уже прокололи уши и с гордостью демонстрировали воткнутые в ранку золотые булавки, а я так хотела быть на них похожей... Но, подойдя к двери, вдруг почувствовала холодок неуверенности:
«Я передумала, мам, не надо!»
«С какого это перепугу? А Неллине я что скажу?» – рассердилась мать.
Тогда я упёрлась обеими ногами, отказываясь двигаться дальше, и принялась взывать к Фортунате, моля о поддержке. Но та лишь коснулась своих мочек, из которых свисали два позолоченных колечка:
«Все женщины их носят. Или хочешь, чтобы тебя считали мальчиком? – улыбнулась она. – Радуйся, сегодня ты станешь взрослой».
Становиться взрослой мне определённо не по душе, подумала я.
Неллина усадила меня в тёмное кресло с мягкими подлокотниками и попросила запрокинуть голову.
«Что бы ни случилось, не двигайся, – велела она, хотя мать всё равно держала мой лоб рукой. – Не будешь дёргаться – даже ничего не почувствуешь».
Но это оказалось неправдой. Прижав к мочке кубик льда, пока та не онемела, Неллина сунула мне за ухо пробку, чтобы булавка, пройдя насквозь, не задела заодно и шею. Молчание и послушание, сказала я себе, потом закрыла глаза и почувствовала едкий запах дезинфицирующего средства, от которого сразу закружилась голова. Чтобы справиться с болью, пришлось сосредоточиться на чём-то хорошем: я вспомнила, как получила звёздочку по грамматике, а после, по дороге из школы, зашла в кондитерскую, где попробовала рикотты с сахаром. Но стоило кончику иглы проколоть кожу, как я вскрикнула и отчаянно мотнула головой, сбрасывая материну руку. На белую блузку упала пара капель крови.
«Ну вот, ещё и замаралась, – отругала меня мать и, обернувшись к Неллине, робко спросила: – А дальше-то что?»
«Придётся подождать, пока заживёт», – вынесла приговор экономка, осмотрев царапину, оставшуюся на моей правой мочке.
Мать рассыпалась в извинениях, будто чем её обидела.
«Не готова пока девка, – заключила Неллина, протирая ранку ваткой, смоченной в спирте. – Позже приводите, поглядим, можно ли это исправить».
«А иначе?..» – жалобно ахнула мать.
«Что иначе? Дырка останется, или выше, или ниже. Будет помнить, что в жизни не всё по-своему делать можно».
По дороге домой ранка горела, а мочка бешено пульсировала, словно второе сердце, но я шла и не жаловалась. Мать, напротив, всю дорогу ворчала:
«Как же с тобой тяжело... Что другим просто, тебе сложнее сложного».
Тогда я должна была стать взрослой, а осталась такой же. Как и теперь, после маркиза.
Мать продолжала диктовать мне инструкции, как аккуратно складывать тряпицу, чтобы не запачкать юбку, а я, не слушая, всё вспоминала утро первого причастия, когда была единственной девочкой без серёжек. Потом коснулась шрама на правой мочке, нащупала крошечный твёрдый шарик. Я так и не вернулась к Неллине, чтобы закончить операцию – осталась несовершенной женщиной.
Наконец, взяв из материных рук тряпицу, я сняла юбку. Мать потёрла пятна на ткани солью, растворяющей всё что угодно, и, взглянув на меня, заметила:
– А ты становишься красавицей, – словно из всех возможностей не учитывала именно этой.
И я вдруг перестала чувствовать себя неполноценной: если для матери я была красавицей, значит, в самом деле такой стала. Но раз меня видела мать, видел и весь мир. Я переступила порог невидимости. Теперь я – такая же женщина, как она сама.
Пока мать выполаскивала юбку, я решила воспользоваться возникшей между нами близостью и застать её врасплох:
– Ты помнишь, как встретила папу?
Она, нисколько не удивившись, прищурилась, улыбнулась:
– Он заставил меня поверить, что я особенная. Хотя я просто была молода, – и запнулась, будто искала в памяти воспоминание, ставшее теперь слишком далёким. – Всё произошло слишком быстро. Твой отец приехал в Калабрию за наследством, а вернулся со мной. Выгодная сделка, ничего не скажешь! – тут она рассмеялась, но без привычного хриплого кашля. Должно быть, именно так звучал её смех в молодости.
– Он тебе сразу понравился?
Мать, снова ненадолго сунув юбку под проточную воду, принялась разглядывать её на просвет:
– Понравился, не понравился... со временем всё пришло. А тебе бы поостеречься, – и покосилась на меня.
– Чего поостеречься?
– А того... чтобы больше не падать!
Не задавая больше вопросов, я вышла за ней во двор: мне ведь и самой падения не по душе. Юбку мать, расправив сперва руками, старательно распялила на верёвке. Потом, так и не повернувшись ко мне, прямо с прищепками в руках, совсем как Лилиана, когда развешивала фотографии, принялась перечислять правила маркиза, хотя я и без того их знала. По улицам в одиночестве не ходить. Юбки выше колена не носить. С мужчинами наедине не разговаривать.
– Даже с Саро?
– А что, Саро не мужчина? Девчонка он, Саро твой?
– Да мы с пелёнок знакомы!
– Ну, а теперь выросли. Если есть у Саро, что тебе сказать, пусть придёт да отцу твоему скажет. И мне.
Не зная, что на это ответить, я стала разглядывать юбку там, где было пятно, опасаясь, что могли остаться следы.
– А всё прочее – глупые суеверия, – продолжала тем временем мать. – Говорят, когда является маркиз, нельзя прикасаться к мясу – стухнет, нельзя срывать засыхающие цветы, волосы нельзя мыть, кроме тех, что в срамном месте... Только это от лукавого. Делай, что всегда делала: кривыми путями не ходи да чистоту блюди, или будешь, как сестрица твоя, на которой Мушакко если и женился, то лишь моими стараниями.
Мне вспомнилась Фортуната, какой я видела её в последний раз. В дом она меня не пустила – сказала, что помыла полы. Светлые волосы показались мне седыми, а лицо было испещрено мелкими ссадинами – такое трудно не заметить, даже стоя двумя этажами ниже. Это, значит, тоже материными стараниями?
– А бегать можно?
