в крови ли, в мысли ли, в чувстве ли, – или же в других убежищах, недоступных нашему воображению?
Никто не будет отрицать, что питон сильнее воробья, но в юности я наблюдал сражение питона и воробья, в котором победила именно птица, – потому-то я и запомнил его на всю жизнь. Змея пыталась проникнуть в гнездо, где уже чирикали пятеро птенцов, и даже успела съесть одного из них, когда внезапно прилетела хозяйка, покинувшая свое жилище в поисках еды. Увидев мерзкую тварь на дереве, она словно сошла с ума: ее истошный, горький крик, крик ужаса и отчаяния, разносился по всей зеленой чаще. Вначале птица не осмеливалась приблизиться к питону, однако, набравшись сил, она одним, крайне изящным движением, в мгновение ока вонзила свой клюв прямо ему в глаз. Змея тотчас же рухнула на землю, словно безжизненный кусок каната.
Я вспоминаю эту славную баталию и не могу понять: где воробьиха взяла столько смелости, столько силы, сохранившей ее жизнь и жизнь ее птенцов в борьбе со змеей? Неужто в материнской любви? Но где тогда прячется эта любовь? В костях? В мускулах? В крови? И почему кости, мускулы и кровь – вместе ли, врозь ли – не смогут совершить удивительных подвигов, если их не возбудят настолько же удивительные чувства?
Однажды я прочел историю о некоем расслабленном мужчине, что сидел в своем саду, наслаждаясь утренним солнцем и видом, открывавшимся за пустым проемом ворот. Внезапно, через этот самый проем в сад вальяжно вошел огромный немецкий дог. От неожиданности и ужаса перед мускулистым зверем несчастный закричал, в его усохших ногах вновь закипела кровь, он одним прыжком достиг двери своего дома и спрятался за ней. С тех пор этот человек считался всеми соседями совершенно здоровым… Какая воля направила кровь к его немощным конечностям? Почему она раньше не приходила ему, отчаявшемуся калеке, на помощь? Все это лишь любовь к жизни? Но разве не любил он жизнь и прежде? Или же любовь к жизни растет и уменьшается, усиливается и ослабевает, сообразно с жизненными обстоятельствами?
А что такое скорость? Я могу ползти по земле, умеренно по ней шагать или бежать, но в любом из трех упомянутых случаев остаюсь самим собой, все тем же человеком. Так кто же заставляет меня изменять свой шаг, его скорость? Мысль? А кто исполняет ее приказ? Кровь? Но ведь она неизменна, она не убывает и не прибывает в один-единственный короткий миг. Как она может влиять на динамику моего шага? И почему скорость моей ходьбы имеет нижний и верхний пределы? Предположим, мысль действительно повелевает мне ускориться, а кровь проводит в жизнь повеление разума, но каким образом этот приказ передается крови настолько быстро, что ни одно из моих чувств не в силах зафиксировать этот важнейший процесс?.. Двинемся дальше и спросим: а что заставляет мысль мыслить? Какая-то «над-мысленная мысль», оберегающая себя от хозяина даже во сне?
К тому же, если моя мысль умело ведет мой медленный, быстрый и быстрейший шаги, то почему она не может управлять всем моим телом? Почему она не делает его прозрачным, как воздух, или легким, словно ветерок, плотным, подобно земле, или тяжелым, словно огромные скалы? А может ли расти сама сила моей мысли? И если может, то каковы границы этого таинственного роста?
Еще вчера я был пленником земли. Я не вправе был выкарабкаться из ее сжатого вокруг меня кулака, не важно, ходил ли я, бежал или полз. Моей скоростью была скорость моих ног. Сегодня же я планирую в небе со скоростью, превышающей скорость звука, и прокладываю себе пути к планетам единственно благодаря своей мысли.
Еще вчера мои уши могли уловить только то, что было подвластно их «природному» диапазону, то, что кричало, грохотало или гремело не далее, чем в миле или двух от них, а сегодня я слышу все звуки Земли. Нет, не Земли, Вселенной, в сравнении с которой наш шарик – лишь капля в море, не больше. И все это – благодаря мысли.
Еще вчера я не мог видеть того, что скрыто от моих глаз. Мой взор, пусть и «соколиный», не смел шагнуть за линию горизонта. Сегодня же я вижу невероятно тонких, неподотчетных простому человеческому глазу существ, равно как и величавые, дальние миры. Вот она – помощь мысли. Но это все означает, что моя мысль постепенно раскрывается передо мной, перед собой, перед всем белым светом. Кто может сказать, где пролегает граница этого чудесного раскрытия? И как вообще положить предел мысли, перед которой всегда стоит ее предмет? Поистине, безгранична мысль, мыслящая самое себя!.. Однако если моя мысль безгранична, то что она сделает с моим – или чужим – ограниченным телом? Разве не в ее руках власть «вязать и решить»? Разве не она держит скипетр и державу бытия? Разве не должен был я прилепиться к ней и отречься от всего иного? Я был чужд своей собственной мысли… Какое непростительное невежество!
Я будто бы родился сегодня, в этот самый час. Нет, не так: сегодня я освободился от этого и всякого другого часа. Моя жизнь – это жизнь моей мысли. А кто исчислит срок, отведенный жизни моей мысли?..
Минуты пролетают мимо, а моя мысль не может их остановить. Уверен, в одном из карманов моего разума лежит ключ, который раз и навсегда запрет дорогу времени. Дело за малым: осталось лишь найти ключ и научиться им орудовать.
Минуты бегут, а я, словно идиот, пытаюсь преградить им путь, но на самом деле преграждаю путь самому себе. Все это происходит оттого, что я еще не научился брать под уздцы свою мысль, не умею запирать ее в нужном месте и на необходимое время, вот она и несет меня, куда ей вздумается. Четыре часа прошло с той минуты, как я услышал голос, и все это время я не нахожу себе места. Так мне кажется. В действительности же я преодолел за эти изрезанные четыре часа расстояния, которые я не прошел за все свои пятьдесят семь лет.
Одни минуты смакуют другие, грядущие. В моем окне появились первые проблески рассвета. Ночь, приковавшая меня к кровати, потихоньку отступает. Лампочка, плечом к плечу вставшая со мной у черты тьмы, пытается вступить в битву – на этот раз со мной. Но я больше не испытываю нужды в приборе, что включается и выключается одним нажатием кнопки: окно сияет обещанием рассвета –
