горечью подумал он. Но было уже поздно доставать иголку с ниткой, и он потушил свет, в темноте нащупал кровать, на мгновенье со страхом увидев, что ее глаза открылись навстречу ему — но тут же закрылись снова. Места для него оказалось предостаточно, хотя в некоторых углах отведенной ему территории он обнаружил теплые следы ее недавних, хотя, скорее всего, непреднамеренных вторжений. Он повернулся к ней спиной и свернулся калачиком. «Ну, что ж, будем надеяться, что ночь промелькнет быстро, — подумал он, наслаждаясь глубокой тишиной вокруг. — Хорошо, что здесь ночуют индийцы, а не греки или соотечественники-израильтяне, уж те-то наверняка не дали бы уснуть своим шумом!» Он услышал ее слабое, с легким похрапываньем, дыхание, и, хотя это не был громкий, с присвистом, храп, Молхо испытал потрясение — вот уже год, как он спал в полной тишине, даже шелеста не раздавалось рядом. «Ну, ничего, переживем, — подумал он. — И так можно заснуть».21
Но заснуть ему никак не удавалось. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее дыханию и размышляя, куда могла подеваться теща. Много лет назад он прочитал в газете, что спать в обнимку с женой полезно для сердца, и они действительно спали так все годы после свадьбы, и ее сердце выдержало до конца. Но во время болезни он понял, что его объятья причиняют ей боль, и перед самым концом, когда им привезли ту большую кровать, он совсем перебрался на более низкий уровень и с тех пор спал в одиночку. Сейчас он вернулся на прежнюю высоту и снова лежал рядом с женщиной, не ниже ее и не выше, и не будь он таким рассудительным, ему следовало бы протянуть руку и коснуться ее белеющего в темноте лица — если ему удастся вернуть ее в Россию, у нее останутся приятные воспоминания. А если нет? Такое прикосновение и вообще вся эта ночь — это ведь почти обязательство! И если вдуматься — переспать с женщиной, не имея с ней общего языка, никакой возможности разговаривать, — в этом есть что-то животное. «Ну что бы ей хоть немного выучить иврит в том ульпане?» — сокрушался Молхо, украдкой растирая под одеялом голые ступни друг о друга, чтобы согреть их. Странно — в комнате было тепло, даже жарко, а ноги у него зябли.
Но куда же все-таки подевалась теща? Может, она тоже обладала талантом исчезать в самый неподходящий момент? Он вспомнил тот летний полдень, семь лет назад, когда они сидели вместе возле операционной во время первой биопсии, и вдруг теща поднялась и исчезла, оставив его одного. И врач вышел много раньше, чем он думал, остановился перед ним в своем светло-зеленом халате и сообщил, что результаты биопсии положительны и грудь необходимо удалить, но вместо того, чтобы вернуться в операционную, вошел в маленький кабинет рядом с ней, и Молхо, который все это время отказывался смириться с такой возможностью, ошеломленно заметался в поисках тещи, чтобы рассказать ей о заключении врача и спросить ее мнение, — но она как будто исчезла насовсем. Он вернулся к операционной, врач, к его удивлению, все еще сидел в маленьком кабинете, пил кофе и проглядывал разложенные на столе рентгеновские снимки — то ли ждал ответа Молхо, то ли просто отдыхал перед операцией, Молхо так и не узнал этого, — он не стал ждать, постучал в дверь кабинета, вошел и стал умоляюще бормотать: «Если нет выхода… Вам виднее… Мы полностью в ваших руках… Главное, чтобы удалить все до конца…» Врач с любопытством посмотрел на него, допил кофе, резко поднялся и молча, не оглядываясь, вернулся в операционную. Полуденное солнце освещало стену, у которой он стоял, белую, как грудь его жены, которую Молхо вдруг увидел отделенной от тела, одинокой и такой несчастной, что ему захотелось войти вслед за врачом и попрощаться с этой знакомой белизной последним из своих бесчисленных поцелуев, но это было уже невозможно, и он в отчаянии бросился искать тещу, чтобы сообщить ей горькую новость и поискать у нее утешения, но ее нигде не было, и он долго бегал по коридорам, пока наконец обнаружил ее совсем в другом отделении — она сидела на скамье со своей старой больной подругой, с улыбкой слушая ее, а когда увидела Молхо, повернулась к нему всем телом и застыла в ожидании, но у него уже не было слов, он впервые в жизни был так сильно разгневан на нее, и он просто рассек рукой воздух, как будто отрубал что-то невидимое.
Он снова закрыл глаза, пытаясь унять бушевавшее в нем возбуждение. Его снова уносил тот поток, в котором он плыл уже несколько месяцев. Куда он несет его, к какому предназначению? А может, он просто безвольно плывет по течению без всякой цели? Что-то вдруг подсказало ему, что его спутница не спит — ее ровное дыхание нарушилось, и все ее теплое тело как будто напряглось и застыло. Да, это несомненно, она проснулась! В последние месяцы болезни жены он научился угадывать ее пробуждение раньше, чем она открывала глаза. «А что, если она прикоснется ко мне?» — со страхом подумал он. Все эти три дня она ничем не выдавала, что он ей как-то особенно нравится. Как будто все ее мысли были только о возвращении на родину, а он, Молхо, был для нее только удобным транспортным средством. Наверно, ему следовало сейчас повернуться к ней и дружески приободрить, но он боялся растормошить ее, ведь завтра им предстоял трудный день, и ей нужно было хорошо отоспаться. Он вдруг с удивлением услышал, что на улице идет дождь. Может быть, ее разбудил шум дождя? Тогда она скоро уснет снова, ведь это не какая-нибудь гроза, а просто монотонный дождь, он должен ее убаюкать. Но тут у него за спиной раздался вздох и зашелестело натягиваемое одеяло. «Может быть, ей хочется обнять меня, чтобы быстрее заснуть?» — подумал Молхо с некоторым беспокойством, потому что это означало, что он обязан что-то предпринять. Но за его спиной снова раздался вздох, и вдруг она рывком села на кровати, подтянув под себя ноги.
«Если она захочет ко мне прикоснуться, так тому и быть, — сказал он себе. — В конце концов, она ведь знает, что я не сплю и тоже лежу и прислушиваюсь к шуму дождя. Она может меня коснуться». И вдруг он почувствовал, что ее теплая рука действительно ложится ему на
