Рафаилу представилась еще серьезней и важней взятая им на себя забота. Сотни мятежников, вооруженных пищалями и топорами, казались ему менее страшными, чем десяток папских смутьянов, проникших в Русскую землю.
Вступить в борьбу с ними не огнем и мечом, а пламенным словом с амвона церкви он считал для себя почетной и трудной битвой, а победить их в таком бою — подвигом, покрывающим славой пастыря русской святой церкви…
Такая «тревога», правда, больше была похожа на осуществившуюся мечту. Чувствуя в иезуитах врагов русской церковной державы, Рафаил, как и Макарий, завидовал их уменью стоять над мирскими делами и утверждать верховенство церкви над светской властью вельмож, королей и купцов… Столкновенье лицом к лицу с этим сильным и хитрым врагом манило его.
Рафаил для выяснения этого дела потребовал привести Гаврилу, и двое стремянных стрельцов поскакали за ним на Снетогорское подворье. Спустя полчаса келейник Макария торопливо вошел в покой.
— Стрельцы воротились, владыко, — сказал он, кланяясь так, чтобы было непонятно, обращается ли он к Рафаилу, посланному Всероссийским собором, или к старшему чином Макарию.
— Где ж Гаврилка? Вели привести сюда.
— В тюрьме его нет. Народ пришел скопом, велел отпустить — и пустили Гаврилку…
— Кто велел отпустить?! — закричал Макарий, вскочив.
— Народ, владыко святый! С ружьем на тюрьму наскочили. Холопишко твой Иванка народу скоплял…
Тревожный вздох вырвался разом из грудей всех собравшихся.
— А где же тот скоп? — спросил Русинов.
В этот миг дверь отворилась, и запыхавшийся Левонтий Бочар вбежал в горницу, позабыв все обычаи.
— Лупят Невольку! — выпалил он.
— Где?! Кто?! — раздались восклицания.
— В Завеличье поймали великим скопом, с коня стащили да лупят на берегу… Гречин Абрам поскакал к стрельцам стара приказа — ворота занять.
Рафаил живо поднялся с места.
— С нами бог и святая сила его. Идемте в собор. Укажи, владыко, благовест учинить, как бы к службе церковной.
Рафаил осенился крестом. Бывшие в келье стали подходить под его благословение. Сам он принял благословение Макария, и все вышли.
Власьевские ворота были тотчас же заняты караулом старых стрельцов. Подошедшую из Завеличья толпу горожан не впустили в город.
— Владыка Рафаил обещал, что боярин с войском уйдет от стен, коли кончим мятеж, а вы сызнова начинать! Никого не впущу оружных, — сказал Тимофей Соснин, сам ставший в начальниках воротного караула.
После спора с толпой он, едва отворив ворота, стал впускать завеличенцев поодиночке, учиняя в воротах осмотр — не несут ли оружия…
Площадь у Троицкого собора наполнилась людьми. Церковные власти решили между собой, что Рыбницкая площадь, место мятежных скоплений и зарождения мятежа, не может служить для мирного божьего дела. За собором для охраны «властей» от толпы на случай стоял отряд старых стрельцов. Старые стрельцы и казаки разместились и в первых рядах толпы.
Стоя на паперти, Рафаил, обращаясь к народу, говорил о грехе нарушения присяги. Негодуя, он гневно кричал против измены Русской державе, клял латинцев и римского папу и грозился анафемой тем, кто зовет литовцев.
Черниговский протопоп Михаил, приехавший с Рафаилом в посольстве Собора, читал соборное послание ко Пскову.
Когда дошел он до слов о письмах к литовскому королю, посланных Земской избой и будто бы читанных даже у Рыбницкой башни, — народ взволновался…
— Враки! — крикнули из задних рядов.
— Собачья брехня!
— Заткнись, протопоп, не то сами заткнем!
— Все поклеп! Не писали такого листа! — раздавались в народе громкие возгласы.
— Пойдем, братцы, на Рыбницку площадь да там все рассудим! — крикнул старик посадский.
— Не станем креста целовать, коли враки в московской бумаге! — поддержал второй.
— Братцы, Осип Лисицын, новогородец, правду расскажет, как Новгород от мятежа унимали.
— Архимандрит новогородский Никон сговаривал там — так же вракал, как ныне у нас Рафаилка!
Выкрики, шум, споры заглушали чтение. Протопоп умолк.
— Пошли, братцы, на Рыбницку площадь! — крикнули в толпе еще раз.
— На Рыбницку пло-оща-адь! — подхватили вокруг, и толпа, повернувшись спинами к Рафаилу с Макарием и ко всему духовенству, потекла из Крома на привычное место собраний и сходов.
Народ отказался целовать крест на верность царю, потому что не хотел за собой признать вину, которой не было.
И на другой день и на третий день сходился народ толпами по площадям и улицам, и земские старосты вместе с московскими посланцами не могли никого уговорить к крестному целованию.
Гаврила, обиженный городом, не шел к народу. Михайла Мошницын теперь стоял во главе посадской бедноты я стрельцов новых приказов.
В город пробрался с попами Осип Лисицын, новгородец. Он рассказывал всем о том, как целовали крест новгородцы и как после крестного целования у них похватали всех вожаков, заковали и бросили их в тюрьму, хотя тот же боярин Иван Никитич Хованский божился и клялся, что «никакой жесточи над ними не учинит».
— И с нами так будет, коль мы им поверим да крест поцелуем, — говорил народу Мошницын. — Дадим укрепление между себя тогда царю крест целовать, когда боярин уйдет вместе с войском от стен городских…
На Рыбницкой площади не смел появиться никто из новых хозяев Всегородней избы. Они боялись большого скопления народа.
3
Михайла Мошницын рано с утра пошел к хлебнику. В белой холщовой рубахе, гладко причесанный, благообразный, хотя усталый и бледный, Гаврила сидел в горнице, рассказывая сказку сыну. Жена обняла его за плечи и умильно глядела ему в лицо, в то же время прижав к груди и качая девчурку. Двое средних возились тихонько на полу у стола. В доме Гаврилы было похоже на то, что он уезжал куда-то по торговым делам и вот возвратился… Он словно старался вознаградить любимых и близких за долгое время разлуки.
— Здоров, Левонтъич! — воскликнул, входя, Михайла.
— Здоров. Садись, гостем будешь, — ответил Гаврила небрежно.
Жена Гаврилы с испугом посмотрела на гостя, но хлебник спокойно заканчивал сказку, глядя в блестящие глазенки сына:
— «Пойду-ка по свету бродити. Коли глупей вас найду, то домой ворочусь, а глупей не найду, то не ждите!» Так и ушел Афоня искать, кто глупей, и доселе все ходит да ищет… — закончил хлебник.
— Все? — спросил сын.
— Так и ходит, — опять повторил Гаврила.
— Завиральна та басня! — воскликнул кузнец.
— А что не по нраву? — спокойно спросил его хлебник.
— Ушел Афоня глупей народу искать — то не хитрое дело. А так повернуть, чтобы глупые умны стали, — то дело!..
— Учи-ил! Не умнеют! — ответил хлебник.
— Не дело, Левонтьич, сложить-то ручки! — прямо сказал Михайла. — Город не сдался покуда. Народ креста не целует, стрельцы стены держат, — чего же ты сидишь тут побасенки баешь?!
Жена и сын хлебника — оба глядели с тревогой на кузнеца, ожидая, что вот он возьмет и уведет с собой снова душу их дома, кормильца, отца и мужа, без которого дом сиротлив и пуст.
— А что же мне деять?! Прогнали меня, в тюрьму садили, старост новых обрали… А ну вас!..
— Бедно, Левонтьич, бедно! — неожиданно просто, тепло и дружески согласился Михайла. — И мне бедно тоже! — сказал он со вздохом. — Да вишь, совесть-то у нас с тобой спросит. Устинову что! Он загубит полгорода, то и рад будет, а мы с тобой правдой за город стояли, осаду держали, дворян секли… Что вздорили между собой, то от сердца, чтобы лучше все было… И ныне у нас забота одна, — зашептал кузнец, — не дать людям креста целовати, покуда боярин от города не уйдет!.. Ведь крест поцелуют — и нас и себя, дураки, загубят… Войдет войско в город — сколь крови боярин прольет! Сколь народу казнит! Я не смерти страшусь — перед богом страшусь ответа. Помирать хочу с легкой душой… Кровь людскую сберечь…
Гаврила взглянул на Мошницына.
— Ты б раньше, Михайла, со мной дружил! — ответил хлебник. — Ныне-то поздно! «Слуги господни» налезли. Теперь конец…
— Ты был на Рыбницкой? Нет? То и толкуешь! Народ отказ дал креста целовать! Ударим сполох, Левонтьич! Чаю, сейчас попы станут звать на Соборную площадь, а мы во сполох на Рыбницкой грянем!.. — задорно, молодо и горячо звал Михайла.
— Кто с тобой в мысли?
— Сколь было на Рыбницкой — все.
— А Томилка? — угрюмо спросил Гаврила.
— Не ведаю, где схоронился.
— Обидел я друга. Насмерть обидел поклепом, и чем искупить — не знаю… Ну, а поп Яков, Прохор Коза?
— Я чаю, прибегут на сполох. Найдутся.
Гаврила обнял жену:
— Прощай-ка, Параша! Слышь, надо, голубка!.. Прощай, сынок!..
Сын и жена оба молча, не смея вымолвить слова, подставили губы для поцелуя.
