— Нам бы купцов посмирнее на наши товары, — дерзко прервал Коза, — а ты, боярин, шел бы домой, истощал небось в наших краях…
— Молчи! — остановил боярин. — Молчи, холоп!
— Не холоп, а стрелец государев, — поправил с достоинством Коза.
— Молчи!
— Что ж, боярин, «молчи» да «молчи», — громко вмешался Михайла, — не затем пришли, чтобы молчать, а пришли совет держать.
— Врешь! — прервал Хованский. — Николи не бывало так! Боярин к боярину ходит совет держать, мужик к мужику — толковать, а мужик к боярину — челом бить.
— Челом бить, — покорно ответил Русинов.
— Когда боярин слово сказывает, тогда внимать!
— Внимать, — повторил Русинов, как отголосок.
— Вот вам и сказка вся, мужики: тому быть не довелось, чтобы вы боярам указывали, а указывает боярам государь, и стану я тут стоять, покуда мне надобно!..
— Стало, боярин, велишь сказать псковитянам, что не быть крестному целованию? — спросил Коза. — Похвалит тебя государь за службишку!.. — добавил он с мрачной усмешкой.
Хованский оторопел от такой наглости и сразу не мог даже вымолвить слова, он только по-рыбьему жадно хватал воздух…
— Молчи! — взвизгнул он вдруг тонко и злобно. — Советчик ты государев — кого чем пожаловать?! Велю вам всем батоги всыпать!..
— Не мочно, — отрезал кузнец, — всем дворянам во Пскове за то снимут головы, Рафаила на чепь посадят и воевод каменьем побьют. И опять будет тебе за то государева милость…
— Челом бьем, боярин, уйди от города, и Псков государю крест поцелует! — сказал Русинов, и в голосе и глазах его была мольба.
Русинов сказал бы иначе — он бы объяснил Хованскому, что воры гилевщики во Пскове сильны, что большие люди ждут замирения с Москвой и только о том пекутся, что сам он не спит ночами, ожидая разорения дома своего от мятежников… Но он боялся остальных послов — и лишь повторил:
— Челом бьем! — Русинов низко поклонился при этих словах. — Дай укрепление!
— То-то, мужик! — взглянув на него и вдруг все поняв и снизив голос, ворчливо сказал Хованский. — «Челом, челом»! Так вот и надобно! Я бы челобитья вашего слушал, да государева гнева страшусь… Вы бы псковитян сговорили крест целовать, а я бы тотчас и ушел, как крест поцелуете. Вот вам мое укрепление!..
— Не мочно, боярин, — мягко сказал Русинов. — Люди твои псковитян обижают. Некуда стадо выгнать. Корма отняли… По реке из пищалей бьют. Народ без рыбы, без молока… Злобится народ. За водой третьева дни дева пошла на реку, а ту девку казак из пищали убил. Как креста целовать! Народ и слышать не хочет записи целовальной…
— Молчи! — перебил Хованский. — Быть так: людям своим с сего часу не велю над городом жестковать, а держать войско у города покуда еще не отстану. А как поцелуете крест, и тут я от города отступлюсь и дворян пущу по домам, а в город лезти с войском не стану. И то я творю, гнев государев на себя навлекая, чтоб крови избыть…
— Пошто ж государю христианская кровь! И он, чай, возрадуется миру в государстве! — слащаво сказал Русинов.
— Так, стало, боярин, не отойдешь от города? — решительно и резко спросил Михайла, берясь за дверную скобу.
Хованский гневно нахмурил брови, покраснел, но на этот раз удержался.
— Уразуметь надобно, господа земские выборные! — сказал он, с усилием произнося эти слова, противные его нраву. — Уразумейте вы, — с расстановкой добавил он, — и набольший боярин мочен не все творить! Я вам два укрепления даю: первое — что люди мои псковитян трогать не станут с сего же часу, другое — что тем же часом, как крест поцелуете, так и войско свое уведу. Чего хотите еще? — обратился боярин к Михайле. — Скажите миру, и он, господа, вам спасибо скажет, что этак упословали. И того прежде не слыхано, чтобы бояре государевы с мужиками посольские дела вершили!.. — Голос боярина дрогнул. — Я с вами держу речь, а от того отцам моим посрамление! Николи Хованские с мужиками не говорили, а делаю то для христианского закону!
— Спасибо, боярин! — воскликнул Русинов, пока никто не успел возразить…
Если бы не послы меньших — он бы поцеловал боярскую руку от умиления. Он не ждал и такого исхода от своего посольства и радовался тому, что сможет похвастаться псковитянам успехом. Он уже знал, что скажет народу: «С боярином честью надо было, а молодших людей посланцы обидно сказывали боярину, вот и не так добро вышло».
— Прощай, боярин, — сказал Русинов, торопливо вставая, пока никто не успел опомниться и потребовать больших уступок.
— Прощайте, — ответил боярин.
— Даст бог, в последний раз свиделись, не поминай лихом! — напоследок сказал Прохор.
А когда послы вышли, Хованский встал перед образом и перекрестился.
Когда Михайла Мошницын и Прохор стали наседать, он колебался — не сдаться ли, не уступить ли, не отойти ли от города. Если бы согласился уйти, он покрыл бы себя бесчестьем… Но спас всегородний староста Русинов, намекнув, что уступка может быть меньшей.
И, крестясь, Хованский промолвил:
— Слава святей, единосущней и нераздельней троице!
И он подумал при этом о том, что, кроме небесной троицы, есть еще троица земная: власть церковная, бояре и богатые торговые гости. И боярин еще раз истово перекрестился.
7
Лихорадка свалила летописца. Бред путался с явью: то наполняли его избу голуби с белыми бумажными крыльями, сложенными из листов «Правды искренней», то пан Юрка, избитый, искалеченный, лежал перед ним на столе между трех горящих свечей, то выходил из угла из-за печки Гаврила и молча с укором глядел на него, заставляя его содрогаться от взгляда. Поп Яков, сидя на печке, кричал петухом, и огромные, как медведи, ползали по полу тараканы…
И вдруг все окончилось. Томила проснулся глубокой ночью, выпил воды, поискал в черепушках, нашел корки хлеба, чеснок и кусок обветрившейся, покрывшейся нежным пушком солонины.
Он зажег свечу и взялся за лист «Правды». Слова на этот раз не лились с пера, как бывало прежде. Летописец принес из сеней всю груду листков, сложил на столе и читал, но слова казались ему холодными и пустыми. Он взялся за перо. «Лист последний», — пометил он сверху.
«Видно, конец пришел городу Пскову. Окружен войском боярским и воротится ныне в лоно неправедной жизни…» — начал Томила.
«А в праведной был ли? — перебил он себя вопросом. — А кто виною тому, что, стряхнувши ярмо боярское, правдой не зажил город?»
«Никто, как я! — с сокрушением и болью признался себе летописец. — Возгордился собой. Я-де чел философию и риторику — мне поучать, а не слушать! Хлебник, мол, человек не книжный — чему научит!.. Эх, пес ты, пес! Не постиг ты, что есть мудрость сердца! И плюнул бы, да не на кого: себе-то в глаза как плюнешь!.. А куда теперь деть все писанья? Кому они! Чего под конец напишешь? Как городом отступили все от Гаврилы да в тюрьму его дали вкинуть? Кого попрекнешь? Как сам горожанам-то в очи глянешь? Аль совесть-то не свирепа — не съест!
Ох, ох, безумия! Писал, блудя разумом, Белое царство; началивал суемудренно и что сотворил!
Заплутаец несчастный, лбом о землю великому мужу тому, кой дыбой тебя унимал! А ты, поганец, дал вкинуть его в тюрьму, клыками не вгрызся в злодеев. Аль зубки, бедненький мой, изломать боялся?! А как теперь в очи соседям глянешь?! Знать, совесть в тебе не свирепа!
Не бежал разведывать, куда засадили Гаврилу, голову ль тайно ссекли, огнем ли замучили насмерть… Домой притащился, сидишь в тиши, от бури укрыт, да сызнова лжеписанием труждаешься, яко бы свет человекам от него воссияет… А что имеешь? Ум мрачен, душу темну, сердце блудно да очи слепы.
С чем прожил житие земное? Полный сундук наложил дерьма, не в отхожее место, а прибрал, как узорочье многоценно! Суторщину смердячью оберегал, словно надобна внукам! Суемудрую риторику да беспутную диалектику нянчил, как мамка, и сердце и ум тому отдал… Суета!.. И ни к чему след суеты хранить — яко тень от облака пыли…
Ох, лицемерие и злосмрадная лжа! Сызнова воровство сердечно: благо, задницу бог даровал, сижу и пишу прежним блудом.
Ан пора настала пожечь мой умет нечистый и пепел развеять. Горько в безвестии сдохнуть и страшно: что жил, что нет! Брехал, как пес бестолковый, ветру на радость. А дело пришло — ни шила, ни мыла!..
Ну те к черту, не надобен ты никому, и писанья твои негодны!..»
Томила упал головой на последний лист своей «Правды». Отречься от всего, что писал и о чем радел, уничтожить все — было страшнее, чем наложить на себя руки…
Ударил сполох.
Томила вскочил от стола, но, вместо того чтобы выбежать из избы, в ожесточении и ярости схватывал он со стола охапки бумажных листов и кидал их в печь…
Последний лист он зажег от огня свечи и засунул в бумажную кучу…
В тот же миг охватило его желанье плеснуть водой и, пока не сгорело, залить, что успеет… С листами «Правды» сгорала вся жизнь, все мысли, мечты… Он бросился к бадейке, медным ковшом зачерпнул воды и… залпом выпил до дна…
