Хлебник натянул на широкие плечи кафтан, повернулся в угол и помолился. Жена и сын испуганно закрестились, уставившись в тот же угол ожидающим взглядом.
Младшие всхлипнули и заморгали, готовые заплакать, испуганные внезапной сменой общего настроения.
Все присели в молчании, как перед дальней дорогой.
— Пошли! — произнес Гаврила, вставая.
— Прасковья Ильинишна, меня не кори, что увел его из дому, — надо! — сказал напоследок кузнец.
Она перекрестила Гаврилу, еще раз прощаясь с ним на крыльце. Кузнец скинул шапку и подошел к ней.
— Благослови-ка меня уж… хозяйки-то нет у меня, — сказал он.
Дрожащей рукой жена хлебника перекрестила и кузнеца, поцеловала его, по обычаю, в лоб и долго глядела по улице от ворот, как уходили они по направлению к Рыбницкой площади…
Вдоль всей улицы горожане высовывались из окон и, шепчась, глядели им вслед. Рознь между земскими старостами давно уже перестала быть тайной, и теперь с любопытством и удивлением видели все, как дружески, вполголоса обсуждая какое-то важное дело, идут они к Земской избе.
Гулкий колокол Троицкого собора бухнул над городом и стал посылать удар за ударом, сзывая народ для новой беседы. Приказный, посадский торговый и ремесленный люд, служилые люди и духовенство — все потянулись на медный зов. Сильный звук его, чинный, спокойный, делал мерной, торжественной поступь идущих, как вдруг, перебивая его, резким, прерывистым, лающим криком ворвался в размеренные тяжелые удары знакомый тревожный голос сполоха… Он рявкнул раз, два и три и вдруг залился сплошным завыванием. Тогда вдруг все сотни народа на миг задержались на улицах, словно не веря себе, прислушались, переглянулись, и вся степенность пропала: пустились, размахивая руками, локтями, побежали, толкаясь и обгоняя друг друга…
А на Троицкой площади у собора, с которого мерно гудел гулкий благовест, растерянно собралась небольшая кучка попов и приказных, и Рафаил исступленно кричал в лицо земским старостам Русинову и Устинову:
— Вор гилевщик Гаврилка вас гнул в турий рог, на пытку таскал да палил огнем, а вы устрашились заводчиков пущих унять! Сполох в городу допустили!.. Новый мятеж учинится, и вам быть в ответе, и вас государь не помилует, воры!..
Русинов и Устинов стояли молча, потупясь.
4
Народ послал Гаврилу Демидова, Михайлу и Прохора Козу во Всегороднюю избу сказать, что меньшие посадские и стрельцы новых приказов тогда поцелуют крест, когда Хованский уйдет от города вместе со всем войском и когда из крестоприводной записи будут исключены места о письмах к литовскому королю.
Русинов, Устинов и Неволя Сидоров поскакали тогда к Рафаилу.
— Владыко, — сказал Устинов, — лучше уговорить боярина. Страшимся, хуже не сталось бы над тобой и над нами, страдниками государевыми. Опять гиль заводят худые людишки с Гаврилкой.
— Пиши, владыко, боярину, чтобы ушел недалече от города, скрылся бы с глаз, а крест поцелуют, тогда б воротился, — сказал Русинов.
— Не мочно так, — возразил Рафаил, — купец и тот слово держит, а то и торгу не быть. И я слово дам, но уж не нарушу. Слово церкви святой — камень… Я письмо напишу, а ты повези.
Но Русинов боялся, что если Хованский ответит отказом, то псковичи обвинят новых старост в нежелании уговорить боярина, и потому он согласился поехать только с выборными молодших посадских.
Михайла Мошницын, Прохор Коза и мясник Леванисов собрались с Русиновым в Снетогорский монастырь.
— А что, коли нас там схватят? — сказал Мошницын, прощаясь с хлебником.
— Схватят вас, и не рады будут, — ответил Иванка, — побьем всех больших в городе. Рафаила в тюрьму посадим, а воевод и дворян убьем до смерти.
— Я сам расправу над ними возьму! — твердо сказал Гаврила.
И выборные поехали.
5
В гостевую келью Снетогорского монастыря вошел молодой монах, поклонился боярину.
— От владыки, боярин, — сказал он.
— Хвалился владыка ваш три дни назад все уладить, ан что же тут трапилось? Попал, знать, и сам во полон?! Нынче слышали снова бесовский трезвон по городу! — с насмешкой сказал Хованский. — Черны рясы надели, так, чаете, больно сильны!
— Не признал ты меня, боярин Иван Никитич, ан я не чернец! — сказал посланец владыки и ухмыльнулся.
— А кто ж ты гаков? — вглядевшись, спросил Хованский.
— Боярин мой Милославский меня посылал к тебе, а ты и во Псков меня слал. Я твой лазутчик Первушка, боярин и воевода.
— Первушка! — воскликнул Хованский. — Отписки исправно слал! Что в городу?
— Гиль и смута, боярин.
— Вот те владыка святой! — про себя проворчал Хованский.
— Боярин стоял, не сладил, — куды им унять! Там Гаврилка опять верховодит… — хотел подольститься Первушка.
— Молчи! Не холопу о том судить! Боярин как волен, так мыслит. Я попов похулю, они — меня, а холоп должен чтить обоих!..
— Разумею, боярин, — сказал Первушка.
— Что врешь! Разумеет, кто разум имеет. Разумеют бояре да думные люди, а у холопа и разума нет: у холопа — сметка. И молвить так должен: «смекаю»…
— Смекнул, боярин, — ответил Первушка. — Да слышь ты, боярин, ныне к тебе приедут посланцы от Земской избы — Гаврилка, да Мишка Мошницын, да кой-то еще из стрельцов и с письмом от владыки. Велел мне владыка сказать-де, мол, ты бы, боярин, размыслил, что деять. Гаврилка опять ныне силу взял, и народ не хочет креста целовать.
— На что ж попы в город с крестами влезли! Я так-то и сам тут стою. Мне креста не целуют и им не целуют… Чего ж было лезть?!
— Владыка сказал…
— «Владыка, владыка»!.. Чего ты с владыками лезешь! Ты лучше скажи, с какой стороны город приступом брать. То и дело!..
— С Великих ворот. Там наши стрельцы по стенам, сами лестницы скинут, — шепнул Первушка.
— Тебе отколь знать?!
— Я спрошал их о том…
— Чего-о-о?! — удивленно спросил Хованский.
— Спрошал их вечор. Мол, попы совладать не сумеют. Придется боярину лезти на приступ. С какой стороны ему лезти?..
— А быть тебе во дворянах! — сказал боярин.
6
Хованскому пришла пора либо тотчас же лезть на приступ, либо бросать осаду: войско его голодало, дворяне бежали в свои поместья, чтобы защищать их от мятежных крестьян; лужские казаки, присланные на помощь, были ненадежны; восставшие крестьяне не пропускали к нему гонцов из Москвы и обозов с хлебом, и был слух, что из уездов подбираются многие сотни крестьян, чтобы напасть на Снетогорский монастырь. Хованский вовсе не был уверен, что при таком нападении московские стрельцы сохранят ему верность.
Посольство восставшего Пскова было Хованскому на руку, чтобы избавить его от позора.
В дверях кельи стукнули. Первушка выскочил в смежную горницу.
— Кто там?
— Во имя отца, и сына, и святого духа, — послышался привычный ответ.
— Аминь, аминь, — нетерпеливо крикнул боярин. — Лезь, что ли, кто там.
Вошел монастырский служка.
— Боярин, из Пскова послы, — сказал он.
— Давай их сюды…
Псковских послов ввели в келью.
Хованский, взглянув, усмехнулся:
— Ишь, сколь вас наехало — целое войско! С чем пришли?
— С письмом епископа Рафаила, боярин, — ответил с низким поклоном Устинов и подал столбец.
Хованский сломал печать и в общем молчании прочел письмо.
— А кой из вас Гаврилка? — с любопытством спросил он у выборных.
— Гаврила Левонтьич, коли о нем спрашиваешь, — поправил Прохор, — во Пскове дома остался, боярин.
— Ну-ну, молчи! — воскликнул боярин. — Молчи! «Дома остался», — проворчал он, — «дома остался»… забоялся приехать ко мне.
— Не он страшится: мир страшится его пускать! — возразил Прохор.
— Молчи! — закричал боярин. — Тебя кто спрошает! Знаю тебя, Максимка Яга! — крикнул боярин, но, увидев по всем лицам, что он ошибся, добавил: — Коли не Яга — все одно… изменщик государев такой же!
— Изменщики государевы бояре, а мы не изменщики, — степенно ответил за всех Мошницын.
Боярин побагровел.
— Молчи! — закричал он. — В Писании сказано: уха два, а язык один бог сотворил, чтобы слушать больше, а вракать менее.
— Прости, боярин, мужицкое невежество, — поклонился Русинов. — Дозволь спрошать.
— Спрошай, — разрешил Хованский.
— На владычную грамоту что скажешь? Не хочет народ креста целовать, покуда войска не уведешь от города. Разорения животов боятся.
— Не татаре — царские стрельцы! Чего их страшиться! Не с грабежом пришли! — возразил Хованский.
— Телеги твои новогородские попали во Псков, боярин, — едва заметно усмехнулся Михайла, — с той поры страху прибыло.
Коза и Леванисов сдержали улыбки, вспомнив, какое добро было в телегах Хованского…
— Чего ж тут страшиться! Куплял кое-чего в Новегороде. У вас есть товары добрые, тоже куплять мочно, — сказал Хованский. — С ворами грех торговать, а как замиритесь, и добрый торг будет…
