– виновен был Уолли или нет.
– И все-таки большинство тех, кто помнит Джима, его любят. Людям нравится видеть его по телевизору. Они говорят, Джим никогда не строит из себя всезнайку. И это правда.
– Да, правда. Он, кстати, терпеть не может выступать по телевизору. Просто в конторе настаивают. Думаю, во время процесса над Пэкером ему нравилось быть у всех на слуху, но теперь уже вряд ли. Вот Хелен это нравится. Она всегда всех оповещает, когда он в очередной раз будет выступать.
– Ну, Хелен-то конечно…
Любовь к Джиму объединяла близнецов. Боб воспользовался моментом, поднялся и объявил, что ужинать будет не дома.
– То итальянское кафе еще открыто? – поинтересовался он.
– Ну да.
На улице было темно. Боб всегда поражался, насколько темно по вечерам за пределами большого города. Он доехал до продуктового магазинчика и купил две бутылки вина – в Мэне вино продают в продуктовом. Боб выбрал то, у которого пробка откручивалась и можно было открыть без штопора. Ширли-Фоллз изменился гораздо сильнее, чем Боб ожидал, но все равно он постарался объехать дом своего детства стороной. После смерти матери (а она умерла очень давно, Боб уже потерял счет годам) он не приближался к этому дому. Он остановился перед знаком «стоп», свернул направо и увидел старое кладбище, а слева деревянные четырехэтажки. Это уже был почти центр города. Боб миновал здание, где прежде располагался главный универмаг «Пекс», когда еще не построили торговый центр за рекой. В этом универмаге Бобу в детстве покупали одежду в школу. Он хорошо помнил чувство мучительной неловкости и стыда, когда продавец подворачивал ему брючины и мерил длину в шаге – от щиколотки до промежности. Мама кивала и спрашивала еще красный и темно-синий свитер под горло. Теперь универмаг стоял пустой, с заколоченными витринами. Боб ехал мимо мест, где раньше были автобусная остановка, кофейни, журнальные киоски, пекарни. И вдруг под фонарем увидел чернокожего человека – высокого, грациозного, в широкой рубахе, поверх которой, кажется, был накинут жилет, Боб точно не разглядел. На плечах у человека был черно-белый шарф с кисточками. «Вот пожалуйста, – пробормотал Боб себе под нос, – еще один». И, несмотря на то, что он прожил много лет в Нью-Йорке и какое-то время даже защищал обвиняемых с любым цветом кожи и самых разных вероисповеданий (пока не решил, что работа в суде для него слишком большой стресс, и не переключился на апелляции), несмотря на то, что свято верил в величие конституции и в права человека – любого человека – на жизнь, свободу и стремление к счастью, несмотря на все это Боб Бёрджесс поглядел вслед скрывшемуся за поворотом мужчине в черно-белом шарфе и подумал – пусть на какую-то секунду, но подумал: «Лишь бы их не развелось тут слишком много…»
На стеклянной двери итальянского кафе «Антонио», угнездившегося позади заправки, висел знак с большими оранжевыми буквами. Боб посмотрел на часы на приборной панели. Девять часов. Суббота, девять часов вечера, и кафе «Антонио» закрыто. Боб свинтил крышку с бутылки вина. На него накатило чувство, с трудом поддающееся описанию, – острая, как вожделение, смесь отчаянной тоски и боли, беззвучный вскрик при виде чего-то невыразимо прекрасного, желание прижаться лбом к большим коленям родного города.
Боб доехал до продуктового магазинчика, купил пачку замороженных моллюсков во фритюре и повез их к Сьюзан.
* * *
Абдикарим Ахмед шагал не по тротуару, а прямо по проезжей части улицы, чтобы держаться подальше от подворотен, где кто-нибудь мог притаиться в темноте. Лампочка над дверью квартиры в доме двоюродной сестры опять перегорела. Под детские возгласы «Дядя!» Абдикарим направился по коридору к своей комнате, где на стенах висели персидские ковры. Хавейя повесила их, когда он только вселился сюда, много месяцев назад. Тканые узоры поплыли перед глазами, и Абдикарим сжал пальцами виски. Мало того, что человек, которого сегодня арестовали, был в их поселении никому не известен. (Вообще-то, все предполагали, что это сделал один из местных. Из тех молодчиков с мощными руками в наколках, что пьют пиво с утра на крыльце и ездят в ревущих фургонах с наклейками на бампере: «Белые – сила! Остальные – прочь!») Мало того, что этот Зак Олсон жил в приличном доме с матерью и работал, мать его тоже работала. Больше всего Абдикарима пугало другое. То, от чего у него сосало под ложечкой и голова сжималась от боли. То, что произошло тогда вечером. Двое полицейских приехали вскоре после звонка имама и стояли в мечети – в темных униформах, с пистолетами в портупеях, – стояли, глядели на свиную голову и усмехались. Потом сказали: «Ну ладно, ребята». Заполнили бумаги, расспросили свидетелей. Приняли серьезный вид. Сфотографировали место преступления. Не все заметили их усмешки. Но Абдикарим был совсем близко, в холодном поту под молитвенными одеждами. Сегодня старейшины попросили его описать увиденное раввину Голдману, и он изобразил все в лицах – улыбочки этих людей, то, как они, переглядываясь, говорили по рации, их негромкие смешки. Раввин Голдман скорбно качал головой.
В дверях появилась Хавейя, утирая нос.
– Ты голоден? – спросила она.
Абдикарим ответил, что поел в доме Ифо Нура.
– Что-то еще случилось? – тихо спросила Хавейя.
К ней подбежали дети, и она длинными пальцами погладила сына по голове.
– Нет. Ничего нового.
Хавейя кивнула, качнув серьгами, и увела детей назад в гостиную. Она почти целыми днями не выпускала их из дома, заставляла сидеть и снова повторять, кем были их предки – прадед, прапрадед и так далее, в глубину веков. Американцы мало интересовались собственными прародителями, но в Сомали любой мог перечислить своих предков, и Хавейя не хотела, чтобы дети их позабыли. И все же держать детей взаперти было очень трудно. Кому понравится так много дней не видеть неба. Но когда пришел домой Омад – он работал переводчиком в больнице, – то сказал, что пойдет с ними в парк. Омад и Хавейя приехали в эту страну раньше остальных и стали уже не так пугливы. Им пришлось пожить в очень нехороших районах Атланты, где наркоманы грабили людей в собственных домах. По сравнению с теми местами Ширли-Фоллз – прекрасный и спокойный город. Так что сегодня ее дети носились по опавшим листьям под почти голубым небом, а Хавейя любовалась на них, утомленная постом и прозрачным осенним воздухом, от которого – она сама не понимала почему – у нее вдруг потек нос и зачесались глаза.
Прибравшись на кухне и вымыв пол, Хавейя снова зашла к Абдикариму. Она относилась к нему с большим теплом и сочувствием. Бедняга приехал в Ширли-Фоллз год назад и обнаружил, что его жена Аша, которую он отправил сюда ранее вместе с детьми, жить с ним
