меня ноги! Да! Тем более этой пигалице, которая еще не родилась, когда я служила у Вагнеров и моей стряпней восхищались величайшие голоса века! И я не намерена мириться с таким обращением здесь, в Gasthof Vrieslander – заведении самого низкого класса из всех, где мне когда-либо доводилось работать! И вам это прекрасно известно!»
На этом пункте поварихиной тирады на хозяина обычно находило исступление, и он набрасывался на виновника, ругая того последними словами. Мари-Софи была уверена, что он пошлет ее выгребать уголь, а за бедолагой поручит ухаживать поварихе или Бог знает еще кому, что было просто немыслимо.
– Ох-ох, как же все это странно… – м ягко опустив руку на плечо поварихи, девушка усадила ее на кровать в комнате номер двадцать три. – Ч уднó́ для всех нас! Я сама не знаю, что мне думать: сижу вот целехонький день над чем-то, что вроде бы ничто и в то же время что-то ужасно загадочное…
Подняв на девушку понимающий взгляд, повариха сочувственно похлопала ее по ляжке:
– Мы как раз обсуждали внизу, на кухне, по тебе ли эта работа, и мнения разделились. Мы, конечно, не совсем в курсе, что именно тебе доверили, но вот официант думает, что вряд ли прилично поручать тебе такое… Ты такая молоденькая, и… сама знаешь… наедине с незнакомым мужчиной? – повариха стрельнула взглядом по упруго выпиравшей груди девушки. – М ожет, официант прав? Я имею в виду, эта комната, где вы находитесь… сама понимаешь…
Мари-Софи вспыхнула: кому могло прийти в голову, что она «обслуживала» бедолагу? Повариха собственными глазами видела его утром на кухне, и нужно быть физически и психически не в себе, чтобы разглядеть в этом оборвыше, без сил вывалившемся из дверей кладовки, обезумевшего от похоти донжуана. К тому же поварихе было хорошо известно, что Мари-Софи ‒ порядочная девушка!
– Ой-ой, ты покраснела! И молчишь! Не волнуйся, мы не станем носиться с этим известием по всему городу. С нас взяли обещание никому не рассказывать о том, что он здесь, и мы ни в коем случае не должны дать другим гостям понять, что в доме что-то происходит. Я, правда, сказала старому Томасу, но он же, в конце концов, как один из нас, да и никто его болтовню всерьез не принимает…
Мари-Софи предпочла промолчать: о чем они там вообще думают – хозяин с инхабериной? У поварихи и старого хрыча из соседней комнаты были самые длинные во всем Кюкенштадте языки. Они не гнушались ни одной человеческой слабостью и с одинаковым усердием разносили истории как о финансовых затруднениях судьи, так и о запорах пасторской супруги. Старый Томас считал распространение сплетен своим долгом – он писал историю Кюкенштадта, а повариха старалась в меру своих слабых сил поддерживать моральный уровень кюкенштадтцев. Да уж, теперь все жители городка, хотят они того или нет, наверняка услышат о непристойных делишках, что творятся в пасторском тайнике в Gasthof Vrieslander.
– Ну, ладно, мне пора…
Повариха сделала вид, что собирается уйти, однако не сдвинулась с места в надежде, что повисшее в воздухе неловкое молчание вознаградит ее какой-нибудь новостью. И лишь когда они посидели какое-то время молча, она поднялась с кровати и протянула девушке поднос:
– Мальчишка придет потом и заберет посуду, а мне нужно отлучиться в город. Ты не стесняйся жаловаться, если этот там чего выкинет… – она погладила Мари-Софи по щеке. – Д ай мне знать, если что не так, мы все тут на твоей стороне. Как думаешь, все будет в порядке?
И, не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты».
«Мари-Софи чувствовала отупление от монотонности этого дня и оттого, что ей доверили что-то непонятное, но явно очень важное и что лишь ей одной было под силу: сидеть в солнечный воскресный день взаперти, в затемненной комнате, наедине со спящим незнакомцем.
Она слегка поклевала принесенную поварихой еду и отпила пару глотков ежевичного компота. Хотя она уже здорово проголодалась, ей было неловко объедаться на виду у лежавшего в постели скелета. Сам бедолага есть не хотел, он даже никак не отреагировал, когда она вошла в каморку с благоухавшей на подносе едой. И сколько бы Мари-Софи не подносила к его носу аппетитную сардельку, разбудить его не удалось.
– Что это за человек такой, в самом деле? Ему так жизненно необходим хороший обед, а он от жирненькой свиной сардельки нос воротит!
Девушка бросила на бедолагу мимолетный взгляд, из-под одеяла донеслось громкое урчание, и она сокрушенно покачала головой:
– А в животе завывает, будто тринадцать тысяч котов в ловушке!
Как бы ей пробудить его аппетит? Может, он хотел бы поесть в одиночестве? Так часто бывает со всякими оригиналами, а насколько она могла судить, он здорово отличался от других людей. Возможно, именно поэтому она и присматривала за ним, именно это и делало его особенным? Да, она ухаживала за ним для этих двух мужчин, которые, по-видимому, из любви к чудакам взваливали на себя (а по большей части – на других) нелегкое бремя: помочь этим редкостным побегам расцвести и не погибнуть в руках нехороших людей. А причина, по которой она должна была замечать и запоминать все, что он мог сказать, заключалась, конечно же, в том, что на редкостных побегах распускаются удивительные листочки и невиданные цветы. И как же повезло сейчас хозяину, этим двоим, бедолаге, да и самой Мари-Софи, что она унаследовала от своей бабушки особую садовую смекалку и кое-что в садоводстве понимала.
– Вряд ли есть большая разница в том, как выхаживать иерусалимский артишок или тебя!
Мари-Софи поспешила усадить бедолагу в постели, подоткнула со всех сторон подушками, поставила поднос ему на колени и вложила в безжизненно разжатые ладони вилку и нож.
– Тут весь фокус в том, чтобы растение полить и оставить в покое, потому как ни один цветок не станет ни расти, ни крепнуть, если на него без конца пялиться. Поэтому я поставлю стул здесь, у двери, сяду к тебе спиной, и посмотрим, съешь ли ты хоть что-нибудь.
Взяв от письменного стола стул, она устроилась на нем, как сказала.
– А пока ты будешь есть, я расскажу тебе историю об одной странной старухе. Думаю, тебе будет полезно послушать о чудá́чке вроде тебя самого, да к тому же я сама уже давненько не слышала этой истории, а она мне кажется очень забавной. Старуха эта жила в лесу, который охранял мой прадедушка – он служил лесником, – и она, как и ты,
