поднялъ голову въ ея сторону. Она смотрѣла въ бинокль на амфитеатръ и, отыскавъ кого-то, отняла трубку отъ лица. Глаза ея остановились тогда на мнѣ и голова наклонилась впередъ, дѣлая легкий поклонъ. Я весь вспыхнулъ разомъ, такъ что у меня даже въ глазахъ зарябило. Не помню, догадался ли я или нѣтъ отвѣтить на поклонъ ея. Я нѣсколько секундъ сидѣлъ, выну-чивъ глаза и тяжело дыша. Когда я пришелъ въ себя, голова графини виднѣлась уже въ полъ-оборота. Необычайная ясность ея лица поражала меня; но въ ушахъ то и дѣло гудѣла фраза «femme à crime», «femme а crime».
Подслушай я что-нибудь подобное теперь, т. е. двѣнадцать слишкомъ лѣтъ спустя, мнѣ бы это только подавало поводъ посмѣяться надъ «глупой уголовщиной», овладѣвшей нашимъ обществомъ, но тогда эффектъ былъ совсѣмъ иной. Черномазенькая барышня была, положимъ, безмозглая и злоязычная болтушка и не задумалась бухнуть, что графъ «дурачекъ», а я отлично зналъ, что онъ совсѣмъ не дурачекъ, особливо для этакой сороки; но слова «первый мужъ» произнесены были самымъ обстоятельнымъ манеромъ; стало быть это не вранье. Я и слыхомъ не слыхалъ ни о какомъ первомъ мужѣ графини. Правда, съ какой стати началъ бы мнѣ графъ или она сама разсказывать всю подноготную; а все-таки… На этомъ «все-таки» я запнулся и чувствовалъ, что меня всего ломаетъ, точно въ лихорадкѣ. Я старался отдаться тому, что происходило на сценѣ. Но пьеса задалась слезливая, тягучая; подогрѣтое жаркое, наворованное изъ купеческихъ комедій Островскаго. Самая игра меня не тѣшила и не трогала. У меня даже голова разболѣлась отъ жара, долгаго сидѣнья и внутренней тревоги.
Графиня не досидѣла до конца спектакля и уѣхала послѣ большой пьесы. Поднявшись съ мѣста и надѣвая бѣлую мантилью, она еще разъ посмотрѣла на меня. Взгляды наши встрѣтились, и я не могъ не замѣтить, что она улыбалась и точно говорила мнѣ: «неужели вы будете сидѣть до конца?»
Я посмотрѣлъ на часы: было уже четверть двѣнадцатаго. Я самъ ждалъ минуты, когда она двинется. Мнѣ захотѣлось поскорѣе очутиться около этой женщины и еще разъ убѣдиться, какое впечатлѣніе производитъ она, когда въ васъ заброшено сомнѣніе въ ея… ну не знаю тамъ въ чемъ, но, словомъ, большое сомнѣніе. Только что начался водевилъ, я вышелъ изъ креселъ, разсчитывая, что пріѣду въ извощичъихъ ночныхъ пошевняхъ какъ разъ къ тому моменту, когда ея сіятельство будетъ наливать себѣ чай и, бытъ можетъ, ждать управителя.
XXI.
Точь-в-точь, какъ въ первый разъ, когда я вступилъ въ графскую переднюю, выѣздной лакей доложилъ ынѣ сейчасъ-же:
— Графъ изволили поѣхать въ клубъ-съ; а ея сіятельство просятъ васъ кушать чай въ угловую.
Я не поднялся въ антресолъ, а прямо, черезъ полутемную залу и полуосвѣщенную гостиную, вошелъ въ знакомую мнѣ угловую. Еще на мягкомъ коврѣ гостиной у меня екнуло что-то внутри, какъ только я заслышалъ легкій звукъ чашекъ. Въ каминѣ жаръ тлѣлъ, какъ и въ первый мой «визитъ». Я также, какъ и тогда, остановился въ портьерѣ и также однимъ быстрымъ взглядомъ оглядѣлъ графиню. Она сидѣла на диванчикѣ, передъ самоваромъ и, слегка наклонившись, заваривала чай. Свѣтъ лампы подъ абажуромъ падалъ на ея плечи и грудь. Бѣлизна ихъ еще рѣзче, чѣмъ въ театрѣ, выдѣлялась изъ лифа, и формы чуть замѣтно вздрагивали при каждомъ движеніи рукѣ. Лѣвая рука была вся облита свѣтомъ, на этой рукѣ, у локтя, сидѣла ямочка и такая-же ямочка у самаго плеча, пониже ключицы.
«Femme à crime!» промелькнуло, у меня въ головѣ, и тотчасъ же кто-то подсказалъ другую мысль: «на все, стало-быть, способна, только дерзай».
— Это вы, Николай Ивановичъ, окликнулъ меня все тотъ-же слегка дрожащій и какъ-бы утомленный голосъ.
Я подсѣлъ къ столу, не сводя съ нея глазъ. Она въ эту минуту бросила мимоходомъ взглядъ на свой лифъ, и безъ всякаго смущенія, съ какой-то дѣловой небрежностью, поправила кружево (оно называется, кажется у женскаго пола: modestie) и выпрямилась, отчего всѣ очертанія ея пышной груди стали строже и цѣломудреннѣе.
— Вы не озябли? Погрѣйтесь, продолжала она, и подняла руку на конфорку самовара.
Я молчалъ; меня что-то стянуло къ горлу. Быть можетъ, своего рода globus histericus. Я только широко раскрывалъ ноздри и вдыхалъ въ себя воздухъ этой голубой комнаты, гдѣ все было переполнено ею. И жаръ камина, и свѣтъ лампы, и темные углы, откуда выглядывали широкіе листья растеній, и главное, запахъ, тонкій, но проникающій всюду, запахъ фіалки обдавалъ меня, дразнилъ и щекоталъ. Когда она, съ чашкой въ рукахъ, обратилась ко мнѣ всѣмъ своимъ торсомъ, и глаза, кажущіеся вечеромъ совсѣмъ черными, прошлись по мнѣ, я долженъ былъ сдѣлать сознательное и напряженное усиліе надъ собой: зрѣніе у меня заволокло и я близокъ былъ, пожалуй, къ чему-то въ родѣ обморока.
— Вы съ лимономъ? повѣялъ на меня холодкомъ вопросъ графини.
Я, съ чуть замѣтной дрожью въ пальцахъ, принялъ чашку, и долженъ былъ вынуть платокъ и провести имъ по лбу.
— Пожалуй, хоть съ лимономъ, отвѣтилъ я, а въ глазахъ у меня все еще искрилось.
— Неужели вы подъ такимъ впечатлѣніемъ спектакля? спросила она, присаживаясь къ тому углу диванчика, гдѣ я сидѣлъ.
— Нѣтъ, сказалъ я, овладѣвъ уже собою; сегодня я недоволенъ Малымъ театромъ. Ни пьесой, ни игрой.
— А вообще вы, кажется, увлечены нашей сценой?
Она сказала фразу съ улыбочкой. Меня это раззадорило и я горячо заговорилъ о томъ новомъ мірѣ, какой открывался мнѣ съ театральныхъ подмостковъ. Графиня слушала меня внимательно, опустивъ нѣсколько голову, но продолжая тихо улыбатьси. Ни разу она меня не перебила, ни возраженіемъ, ни жестомъ, ни восклицаніемъ.
Когда я закончилъ и залпомъ выпилъ свою остывшую чашку чаю, графиня покачала головой и тихо выговорила:
— Это вамъ такъ кажется на первыхъ порахъ.
— Однако, что-же вы можете возразить, рѣзко замѣтилъ я, противъ глубокой правды этихъ народныхъ драмъ!
— Ахъ, Николай Ивановичъ, какъ вы мудрено выражаетесь… Говорите со мною попроще, я вѣдь женщина, а не студентъ.
Она при этомъ улыбнулась улыбкой снисходительной сестры, говорящей: «ты не кипятись очень-то, вѣдь я не глупѣе тебя».
Я смирился немного и съ любопытствовіъ ждалъ дальнѣйшихъ разсужденій «женщины, а не студента».
— Вы говорите: народная драма… Полноте, какая-же тутъ драма?.. Ну, вотъ эта пьеса, гдѣ Косицкая-то все плачетъ цѣлыхъ два акта, какъ бишь она называется?
— «Не въ свои сани не садись», съ неудовольствіемъ подсказалъ я.
— Да, такъ… что это за женщина, что это за страсть, какая это борьба! Ничего тутъ нѣтъ, кромѣ сантиментальное™ дурнаго тона и жалкаго рабства.
— Какого же-съ? вскричалъ я.
— Будто вы его ие замѣчаете? Ее увозятъ
