домой без меня? Теперь скривилась я: мы были как два кислых лимона с бугристой, толстой кожей, прикидывающие, как себя вести перед лицом смерти, которая, нависнув над нами, заявляла, что ничего важнее нее быть не должно.
Они думают, раз у них есть деньги, им все можно, сказала мать Франа, входя в комнату, которая хоть и была частью белого, залитого утрерским солнцем дома, всегда оставалась темной и прохладной, будто в ней хранилось что-то такое, что запрещалось выносить во двор: семья, голоса, жизнь.
Они думают, раз у них есть деньги, им ничего не будет. Фран положил руку ей на плечо. Мы только что узнали, что Хави, мужа Амары, выпустят на волю до суда. Мать Франа боялась, что он сбежит. Мы даже не смогли съездить на вечер памяти, который соседки Амары организовали в ее честь. Они зажгли свечи у ее двери, украсили дом. Три девушки. Говорят, там ее показали по новостям, а тут тишина: я искала и на Первом, и на Шестом, ни слова о моей дочери. Фран попросил ее успокоиться, будто она может успокоиться по нажатию кнопки; однако, прежде чем замолчать, она выжидающе посмотрела на меня, тщетно ища в моих глазах хоть каплю сочувствия: в твоей стране тоже убивают женщин? Фран взял ее за плечо – мол, достаточно, – но я-то понимала, что безрассудство помогает ей оставаться живой. Он вывел ее из комнаты. Я глубоко вздохнула. У меня в животе рос эмбрион, я была в этом уверена, и ровно так же я была уверена в том, что не хочу, чтобы он рос. Я хотела сделать аборт, правда хотела, так что если кто и виноват в произошедшем, то только я, ведь именно я отбросила единственную здравую мысль, которая могла бы всех нас спасти. Просто так взяла и отбросила. А все ведь могло сложиться совсем иначе.
Больше двигайся. Ходи гулять. Только недолго. Без крайней необходимости лучше вообще не вставай. Даниэль рос медленно, но занимал меня всю. Я сжималась от страха перед его неминуемым появлением на свет. Как ты, спрашивали меня знакомые, а я отвечала, что ужасно. Беременность высокого риска? Любая беременность – беременность высокого риска, отвечала я, ведь кто-то же должен говорить об обратной стороне материнского счастья: риск выйти в окно, потому что нет сил; риск убить Франа за то, что на каждую мою жалобу о недомогании он отвечает пошлостью вроде «до свадьбы заживет»; риск выковырять его из себя – руками, ножом, крюком – и умереть от вины и печали.
По утрам я пила апельсиновый сок и чаще всего возвращала его обратно, прежде чем он успевал попасть в пищевод. Кто придумал, что беременность – самое счастливое время в жизни женщины? Ты же сама хотела забеременеть, говорил Фран, – потом, правда, целовал меня и добавлял, что пошутил, что это шутка такая, но я-то очень хорошо понимала, сколько в этой шутке правды. Будь проклято семя с привкусом металла, которое попало куда нужно и сделало свое дело.
Нагоре единственная не удивлялась моему унынию – она приходила обниматься, носила мне салфетки и пекла для меня печенье по рецепту Амары.
Больше двигайся, ходи гулять, это полезно для ребенка. А что полезно для меня? Меня не волновало горе в семье Франа. Я сражалась со своим собственным адом – инфантильным, дурацким, бессмысленным, но адом. Невозможно жить, когда чужой организм высасывает из тебя все соки. Еще невозможно жить, когда в тебе живут образы каких-то других женщин, это называется человеческая индивидуальность. Мы не смогли вернуться в Мексику, потому что за право перевезти Нагоре Франу пришлось судиться с родителями Хави и процесс получился весьма затяжной. Даниэль родился в Барселоне.
Помню, какая-то голливудская актриса публично попросила о помощи, потому что в твоей стране убивали женщин, сказала мне мама Франа. Ага, ответила я. Их посадили? Нет, их не посадили. То есть правосудие не свершилось? Для убийц нет правосудия, ответила я. Хави всю жизнь проведет в тюрьме, сказала она, будто пыталась саму себя убедить, что так и будет, будто зачитывала миру пока еще не вынесенный приговор. Нагоре смотрела на нас молча. Вы тоже в тюрьме, сказала я. Сама ты в тюрьме, вступилась за бабушку Нагоре. И я в тюрьме. Даниэль заплакал, и я, угнетенная собственной правотой, пошла дать ему грудь, которая набухла и болела так сильно, что у меня опять поднялась температура; впрочем, все говорили, что это нормально и скоро пройдет, и нет, никакая это не тюрьма, хотя мне было очевидно, что это именно тюрьма и ничто иное. Что меня заставило сказать такое матери Франа? Ясность ума, помутневшая со временем.
Стоило матери Франа выйти на солнце, как складок на ее лице становилось втрое больше. Я увидела их по дороге в пекарню – ее муж наконец-то изъявил желание поесть. Тик левого глаза усиливал образ пожилой женщины, скрывающей за морщинами и тонкой ниточкой губ непостижимую мне боль. Была ли она когда-нибудь счастлива или, может, теперь, когда Амара умерла, она осознает, что потратила жизнь впустую? Я подумала спросить ее об этом. Она же сунула мне пакет с хлебом, чтобы освободить руки для подноса, полного булочек и слоек. Я изобразила на лице улыбку. Нагоре понравятся булочки с шоколадом, сказала она, улыбаясь мне в ответ, однако лицо ее от этого не смягчилось, а стало гротескным, как у скалящегося примата: мы вечно думаем, что обезьяне смешно, тогда как на самом деле она умирает от страха. А у нее дочь умерла, подумала я, и ее горе показалось мне преувеличенным, ведь у нее остались сын, муж, внучка и будущий внук, который, хоть и будет жить далеко, но все же не может не стать для нее отдушиной. Когда мы шли домой, наши шаги не отдавались эхом даже на знаменитой улице у китайского магазина: мать Франа волочилась по земле неуклюжей тенью, а я, как выяснилось годы спустя, была ее отражением.
Скоро я обнаружила, что Даниэль не желает жить в моем теле. Все в этой истории было противоречиво: не хотеть детей, но пытаться забеременеть. Не хотеть беременеть, но искать одобрения у Франа. (Правда же, что все будет хорошо? Правда же, что ты уже любишь этого ребенка?) Не хотеть беременеть, но пугаться малейшего пятнышка крови на трусах. Фран, я потеряю ребенка! (Ах, предчувствие.) Однако угрозы выкидыша у меня ни разу не было. Просто мне сказали поменьше двигаться – вы же мама – и побольше заботиться о себе. Тогда мы и решили (Фран
