Это недоброе пожелание, Инна Николаевна.
— Вы, верно, никогда не любили, если так заботитесь о своем покое… Верно, некогда было?..
— Почти что так…
К концу ужина между Никодимцевым и Инной Николаевной как-то сам собой установился задушевный тон, Никодимцев говорил с ней о своих путешествиях за границу, о своих литературных вкусах и ни разу не обмолвился ни одним комплиментом, которые обыкновенно говорят красивым женщинам. И это очень понравилось Инне Николаевне, до сих пор не встречавшей ни одного мужчины, который говорил бы с ней, как равный с равным, без тех игривых, более или менее остроумных любезностей, за которыми скрывается легкое отношение к женщине. Это было в диковинку молодой женщине и льстило ее самолюбию. И когда в три часа встали из-за стола, Никодимцев еще несколько времени разговаривал с Инной Николаевной.
Наконец он поднялся с дивана и, низко кланяясь, проговорил:
— Позвольте сердечно поблагодарить вас, Инна Николаевна. Я давно не проводил так приятно вечера, как сегодня.
— Надеюсь, мы видимся не последний раз?
— Я был бы несказанно рад.
— Быть может, вы когда-нибудь заглянете ко мне, если не боитесь разочароваться в моей способности беседовать с таким умным человеком. От трех я почти всегда дома. Моховая, десять.
Никодимцев вспыхнул от радости. Он горячо благодарил за приглашение и сказал, что сочтет за счастие воспользоваться им.
— И чем скорее, тем лучше. Не правда ли? — промолвила Инна Николаевна, протягивая свою красивую руку и ласково улыбаясь.
— Если позволите, я на днях буду у вас…
И, почтительно пожав руку, он пошел прощаться с хозяйкой и хозяином.
Козельский проводил гостя и в передней, поблагодарив за посещение, сказал:
— Не забывайте наших скромных вторников, Григорий Александрович, если сегодня не очень проскучали. Партия всегда будет.
Никодимцев обещал не забывать.
Когда все гости разъехались и Инна Николаевна собиралась уезжать с мужем, Козельский позвал ее на два слова в кабинет.
Инна Николаевна пошла за отцом, несколько смущенная, думая, что отец будет говорить с ней о недавней встрече.
— Я к тебе с большой просьбой, Инна.
— В чем дело, папа?
— Затевается одно большое коммерческое предприятие, и я в нем негласным участником. Если это предприятие осуществится, я могу иметь большие деньги… А они мне нужны, ох, как нужны. Долгов много, и вы не обеспечены… Так вот, видишь ли, голубушка, надо провести устав, а для этого нужно хлопотать… Мне самому неудобно, а если б ты поехала в департамент к Никодимцеву…
— Мне не надо и ездить в департамент… Никодимцев будет у меня на днях.
— Значит, еще лучше. Ты сделаешь большое одолжение, если попросишь об уставе… Он будет польщен твоей просьбой и не откажет такой хорошенькой женщине…
— Но, папа… Разве это возможно?.. Разве ты не понимаешь, о чем просишь?.. Нет, ты, верно, хуже обо мне думаешь, чем я на самом деле… Я не буду говорить с Никодимцевым, папа… И мне больно, что отец…
Слезы вдруг брызнули из глаз Инны. Николай Иванович растерялся и, полный стыда, виновато проговорил, целуя дочь:
— Инночка! Ты не так меня поняла… Я… я ничего дурного не имел в виду… И, наконец, Никодимцев порядочный человек… Он не обидел бы тебя оскорбительными подозрениями… Не надо… не надо… Не говори ничего… Я сам с ним поговорю… Не надо… Утри глаза, а то мама… увидит и будет тревожиться… Если спросит, то скажи, что я говорил с тобой о… твоих семейных делах. Ведь я вижу, ты несчастлива с твоим мужем.
Инне Николаевне стоило большого труда, чтобы не разрыдаться…
— Если хочешь, я переговорю с твоим мужем.
— Не нужно… К чему?
— Инночка!.. Но если в самом деле тебе невмоготу, то… можно наконец и развестись с ним… Конечно, это крайняя мера… Но знай, что ты всегда желанная гостья у нас в доме… Знай это! — проговорил отец, вытирая слезу.
Инна вытерла слезы и холодно простилась с отцом.
Антонина Сергеевна, обнимая дочь, спросила:
— О чем отец говорил?
— О моих семейных делах, мама… Он с чего-то взял, что я несчастлива…
— А разве нет?..
— В другой раз поговорим… А теперь перекрести меня, дорогая…
Антонина Сергеевна перекрестила дочь, и Инна Николаевна уехала.
III
— Ну, что, подковали Никодимцева, а? — спрашивал на извозчике муж.
— Что это значит?
— А значит, что твой фатер [10] имеет нужду в Никодимцеве и хочет при твоей помощи околпачить его… Порадей и для меня, Инна…
— Молчи… Не смей так говорить.
— Чего ты сердишься… Это самое обыкновенное дело…
— Для тебя, может быть.
— А ты что ж? Недосягаемая добродетель, что ли?..
Инна Николаевна молчала.
Когда она приехала домой и, быстро раздевшись, расчесывала волосы в своем будуаре, у дверей раздался голос мужа:
— Инна! Позволь войти…
— Я раздета.
— Тем лучше. Пусти меня… Я, кажется, не чужой, Я твой муж и, смею думать, очень снисходительный муж…
— Уходи…
— Инна… Милая… Я больше не могу терпеть этой муки… Я люблю тебя, и если ты не хочешь быть моей женой, а…
За дверьми слышны были всхлипыванья…
Инна Николаевна равнодушно стояла у туалета, машинально продолжая расчесывать свои длинные красивые волосы.
— Инна… Пусти же меня!..
Он стал ломиться в дверь.
— Вон! — крикнула жена.
— Подлая!.. Развратная!.. Я заставлю быть женой! — крикнул муж и ушел.
Ее не оскорбляли эти выходки мужа. Она знала, что скажи она слово, и этот самый человек, поносивший ее, будет валяться в ногах, вымаливая у нее прощение. И не о нем задумалась она в настоящую минуту.
Она думала о своей жизни. И она чувствовала презрение не только к мужу, но и к себе, и сознавала, что, безвольная и бессильная, не может изменить жизнь и что нет на свете человека, который вырвал бы ее из болота.
I
Когда Ордынцеву бывало особенно жутко после семейных сцен, он обыкновенно отправлялся к своей старой знакомой, Вере Александровне Леонтьевой, дружба с которой вызывала в его жене оскорбительные предположения и насмешки, или к своему приятелю Верховцеву, одному из тех немногих стойких и убежденных литераторов, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать в журналы мало-мальски нечистоплотные. Он был из «стариков», не умевший утешать себя компромиссами. Хотя жизнь его шла далеко не на розах, особенно с тех пор, как прекратилось издание журнала, в котором Верховцев был постоянным сотрудником, и ему нередко приходилось бедовать с женою и двумя детьми, он не бросал любимого дела. Всю жизнь проработавший пером, он отказывался от предложений поступить на службу в одно из министерств,
