class="p1">— То же самое я спросила Милле по телефону за день до моей госпитализации. По крайней мере, я использовала то же самое выражение. Я спросила: «Ты же не собираешься его украсть?»
— И что она ответила?
— «Он же не игрушка!» — вот что.
И лицо Лизе распалось на кусочки, как у ребенка, уязвленного невыносимой несправедливостью. Она беззвучно плакала, несильно — вытирать щеки от слез не приходилось. Вера хорошо знала, что ей нравится заниматься любовницами Вильхельма. На протяжении года все трое не скрывали, что ходят на свидания и приводят домой других, и в целом Вера считала такое поведение Лизе разумным. Но оно было в том числе и безумием. К ней вернулась прежняя тревога. И все эти закрытые двери. Тяжелые, выцветшие шторы, затхлый запах замершей жизни, которую никак не возвратить. Она взяла себя в руки.
— Как Том? — поинтересовалась она. — Отличный мальчик! Помнится, однажды он заглянул в редакцию. Ему было лет девять, может, десять. Он хотел поговорить с отцом. Мы спросили, кто его отец. «Тот, кто главенствует над всеми вами», — ответил он, и у нас не осталось никаких сомнений.
Лизе засмеялась и провела рукой по лицу. Поднялась, разгладила платье с таким видом, будто прием окончен. Вере пришло на ум, что та, должно быть, осторожничает со средствами массовой информации — это выражение она использовала для особо сложных случаев. К тому же и правда пора уходить. В этом доме было что-то такое, что пугало и раздражало ее. Хотелось цветов, духов и зеркал.
— Последний вопрос! — прежде чем подняться, она проворно схватила блокнот. — Ты еще веришь в настоящую любовь?
— Я верю в надежду, — ответила Лизе, знавшая, что Вера ищет хорошую заключительную фразу. — И правды я не выношу!
Они уже собирались пожать друг другу руки, как в дверь позвонили. Обе вздрогнули от испуга; возня в комнате Вильхельма прекратилась.
— Будь добра, открой, — прошептала Лизе.
Вера не могла найти выключатель в коридоре, но зато нащупала дверную ручку. На придверном коврике стояла мерзкая старуха с протянутой искалеченной рукой. Свет в подъезде погас, остался лишь запах постели и голос с одышкой:
— Не могли бы вы одолжить стакан муки? — раздалось со свистом.
Дверь позади Веры вела в комнату Курта. Взгляд соседки был направлен именно туда. Вера чувствовала это, хотя и не видела ничего. Она пробормотала что-то вроде того, что муки у нее нет, но уродина перебила.
— Передай хозяйке, — нетерпеливо выпалила она, — что ее дорогой квартирант должен сам явиться за своим чемоданом. Я сообщила о нем в отделение регистрации, поэтому ему понадобятся его бумажки.
— Понятия не имею, о чем вы!
Вера захлопнула дверь, пока Лизе возилась в коридоре со светом. Только сейчас в дверном проеме Вера наконец-то заметила ту милую и застенчивую Лизе, которую тщетно искала, сидя напротив нее. У журналистки мелькнула мысль, что если ей доведется влюбиться в женщину, та будет похожа на Лизе.
— Кто это такая? — спросила она и схватилась за пальто на вешалке.
Что-то скользнуло мимо — Лизе стояла с котом на руках. Животное смотрело на Веру голубым и холодным взглядом. Лизе, прижавшись щекой к лоснящемуся меху, чесала кота под подбородком.
— Бедная старая вдова, — рассеянно произнесла она. — Она живет над нами. У нее не всё в порядке с головой. Только и всего.
«И она сама скоро станет такой же», — подумала Вера уже в воротах, повязывая волосы шарфом — пурпурной пеленой, после чего подняла руку в поисках такси. Она хотела полностью вложиться в это интервью и потребовать, чтобы его разместили на первой полосе — по крайней мере, так обещал редактор, настаивавший на эксклюзивности материала.
От страха перед угрозами старухи у Курта подкосились ноги, и разорванная между ними связь снова возникла каким-то судьбоносным образом. Некоторые видения, которые он считал навечно стертыми из памяти, опять ползли по нему — беспокойные, смутные и раздражающие, с пепельным запахом катастрофы, словно его жуткая участь не забыла о нем, лишенном личности, чье существование очерчивалось только в таком объеме, какой был заметен окружающим. Он действовал, лишь когда ему что-то угрожало, в точности как хищники охотятся, только когда голодны. Он уселся за письменный стол Вильхельма, и в руках у него оказалась сберегательная книжка. На счету лежало тридцать пять тысяч крон. Курт нашел ее между двумя книгами на полке под подоконником, и, протянув за ней руку, случайно уронил на пол несколько томов по национальной экономике. Именно этот шум и слышала Вера.
Книжка была на имя Вильхельма, и сначала Курт хотел отдать ее Лизе. Но немного замешкался: почему Вильхельм решил спрятать эти деньги от своей жены? Казалось, их отношения были насквозь пропитаны обоюдным недоверием. Когда Курт невзначай поинтересовался ее финансовым положением, она лишь ответила, что Вильхельм и понятия не имел, сколько денег на ее собственном счету. Теперь стало ясно, что Вильхельм клал деньги на другой счет. Тогда Курт, словно невзначай, выдвинул ящик и спрятал сберегательную книжку под стопку фотографий более или менее обнаженных девушек, светловолосых и очень стройных. Настолько похожих друг на друга, что лишь досконально изучив их, он разобрался, что всё это разные девушки. На одной из фотографий глаза были выцарапаны. Спрятав сберкнижку, он принялся расхаживать по комнате, рассеянно прислушиваясь, как Лизе и Вера щебечут на прощание. Большие пальцы он держал в проймах жилета; мальчик рассказывал, что именно так делал его отец, чтобы придать весомости словам.
Сшитая на заказ одежда Вильхельма подходила Курту лучше, чем вещи покойного херре Томсена. Правда, брюки были коротковаты. После Вильхельма осталось пять комплектов, но мальчик настаивал, чтобы Курт носил летний костюм, тот самый, в котором последний раз видел своего отца. Несмотря на скудную наблюдательность Курта, от его внимания не ускользнули две вещи: Лизе и мальчик были к нему совершенно равнодушны и одновременно не могли отказаться от него. Личных вопросов не задавали, но проявляли сдержанную вежливость и уважение, которые льстили Курту, не вызывая никакого желания отыскать тому причину. Единственным, что угрожало его безопасности, был страх, что Вильхельм вернется. Именно из-за этого он начал читать его дневниковые записи (они стояли между двумя неуклюжими подставками для книг, которые мальчик сделал на занятиях продленного дня) с тем особым проявлением духовной бережливости, что была свойственна только художникам или преступникам. Он читал только то, что могло пригодиться. Мужчина, в чьей комнате он жил, в чьей кровати он спал, чью одежду он носил и чьим движениям и привычкам с помощью мальчика он подражал, —
