решил считаться мертвым.
– Мне по-прежнему запрещено что-то рассказывать, – говорил он. – И теперь еще строже, чем раньше: уходя со службы, я подписал дополнительную бумагу о полной секретности, чтобы продолжать получать помощь. Если я распущу язык, мы ее потеряем, а кроме того, меня отдадут под суд. Будь уверена, что за это мне будет грозить тюрьма.
Я перестала получать деньги от Всемирной организации туризма. После того как Томас получил должность в посольстве (на самом деле даже более высокую и лучше оплачиваемую), было решено, что продолжение выплат еще и мне означало бы удвоение его жалованья, а это не было ничем оправдано.
Томас снял себе маленькую квартиру, что-то вроде мансарды, неподалеку от нас, на другом краю площади Ориенте, на улице Лепанто, примерно там же, где несколько веков назад стоял Дом математики. То есть живет он действительно отдельно. Но в двух шагах от нашего дома и поэтому приходит к нам часто и с каждым разом все чаще – с моего одобрения и с одобрения детей. Томас не может описать им собственные похождения, что в их склонном к фантазиям возрасте, безусловно, вызвало бы восторг, зато он постепенно покорил их своими великолепными пародиями на самых разных персонажей, особенно на тех, кого они знают. Этим он славился еще в школе. Поначалу они отнеслись к нему настороженно: Элиса держалась робко и сторонилась его, а Гильермо даже не пытался скрыть неприязни и раздражения. Но Томас все эти полтора года вел себя очень разумно и более чем деликатно: если о чем-то расспрашивал, то без навязчивости, интересовался их делами без заискивания и едва ли не просил разрешения, чтобы поговорить с ними, как если бы и на самом деле был человеком посторонним, упавшим им на головы с неба, а не их отцом, который в основном содержал (даже когда его считали умершим) и содержит семью, так что они понемногу его приняли и теперь даже не прочь видеть хоть каждый день. Он забавляет сына и дочь своими сценками, а кроме того, они догадываются, что их отец – человек непростой, с необычной судьбой, уверены, что он пережил события удивительные, если не загадочные (а он позволяет себе некоторые намеки – невнятные, но интригующие), и ждут, что когда-нибудь он обо всем этом расскажет. Тут они ошибаются, но надежда остается: дети смотрят на отца с интересом, то есть со сдержанным любопытством. Его присутствие что-то в них будит, во всяком случае пока. Они все больше считаются с ним и привыкают к нему, а если уж очень понадобится, Томас расскажет им какие-нибудь выдуманные истории, ведь материала для них у него более чем достаточно. Порой я думаю, что расположить к себе своих еще совсем юных сына и дочку для него – пустяковое дело; надо полагать, в прошлом он втирался в доверие к самым жестоким и опасным людям, очень осторожным и подозрительным, для которых недоверие было главным жизненным правилом и надежным щитом. Томаса и к этому тоже готовили – одолевать сопротивление.
Он быстро похудел и уже не был похож на того плотного мужчину, который позвонил в мою дверь, не снимая с головы голландской кепки. Эту кепку, кстати сказать, я больше никогда не видела. Очень скоро он сбрил бороду капитана Немо и сразу словно помолодел, так как с лица исчезла седина. Восстановившись на работе в посольстве, он стал носить костюм с галстуком, а иногда надевает тройку в ужасную тонкую полоску – наверное, из желания подчеркнуть наличие в нем английской половины, но жилет выглядит на Томасе смешно. Он каждый день ходит на службу и отлично выполняет свои обязанности, во всяком случае, так сам мне рассказывает, и не без хвастовства, словно это должно произвести на меня впечатление. Он попросил, чтобы я, как и полагается, иногда сопровождала его на посольские приемы и ужины, и у меня уже не находилось повода для отказа, хотя в первые месяцы я не поддавалась ни на какие уговоры. В конце концов, мы ведь с ним не были разведены, просто меня по ошибке признали вдовой, но и эта ошибка теперь исправлена.
Короче, со мной ему пришлось труднее, чем с детьми: для них он был новым лицом, а для меня – призраком, который не раз возвращался. И хотя Томас вел себя осмотрительно, вежливо и никогда не пытался торопить события, поначалу, когда он приходил, я поглядывала на него с упреком и все никак не могла решить, он ли это – да и может ли быть моим мужем мужчина, который за все время своего бесконечного отсутствия ни разу не позвонил мне, чтобы сказать: “Берта, я не умер”.
– Я не мог, не мог, ты должна понять. Никто не должен был знать, что я жив, а если бы кто-то узнал, я, скорее всего, и действительно стал бы покойником. Кроме того, я выполнял приказы, – оправдывался Томас.
Умом-то я это отчасти понимала, но все равно молча смотрела на него и думала: “Как же мало я значила для тебя на протяжении всей нашей жизни. Какую ничтожную роль играла в твоей, протекавшей где-то в стороне”. Чувство обиды тут неизбежно, и оно не покинет меня до самой моей смерти. Даже если он умрет раньше, обида останется со мной, ведь иногда зло держат и на ушедших, обида не ветшает и после смерти того, кто ее нанес.
Правда, меня огорчало собственное ожесточение, это было низко, особенно если учесть, что без него я не начала свою жизнь заново, как обычно говорят о повторном замужестве, то есть не нашла Томасу замену, а ведь нельзя считать что-то окончательно разрушенным, пока еще стоит каркас и на том же месте не построено другое здание. И ты вдруг открываешь для себя – без особого удивления, надо сказать, – что верность бывает незаслуженной, а преданность необъяснимой; что если ты в юности со свойственными ей незрелостью и простодушием делаешь выбор, то позже все то же простодушие одерживает верх над зрелостью и логикой, над ненавистью за обман и горечью обид. Постепенно я позволяла ему проводить в нашем доме все больше и больше времени, иногда он с нами ужинал и однажды не ушел после ужина и после того, как дети легли спать. Я приняла его в своей постели, которая была то печальной, то равнодушной и в которой побывали другие мужчины, почти ничего, в сущности, не внеся в мою жизнь; и тогда я убедилась, что это был действительно он, во всяком случае некая его часть, и он
