может быть на уме у такого типа, как я?
Она озоровато улыбнулась:
— Может, у меня на уме то же самое сидит! — И тут же нахмурила брови. — Это я так, для общего развития. Не подумайте чего… А то ваш брат велик на фантазию… Это вступление. А основная часть такая… Я не люблю шептать в подушку. Я вся настежь. В т у ночь до смерточки я устала. Подпирала, подпирала вокзальные стеночки… негде прикорнуть… А тут вижу, вы маломерочный, возле вас на лавке просторно, я и привались. Не чинясь… Я и сейчас безо всяких реверансов, безо всяких извинений-мерсиканий… С капиталами я, без трёпа. На платье призаняла у девчонок по комнате. После вышлете.
— Вряд ли дождётесь. Я забывчивый. Забываю возвращать долги.
Это, увы, не охладило её.
— Так берите без возврата! — ликующе распахнула она сумочку, торопливо пустила в неё руку.
— Вот это уже лишнее! — заградительным щитком вскинул я ладонь. Хватит играть в доброту! — Не нуждаюсь я в вашей жалости с возвратом! Ещё б под расписочку! Вы… вы… Забудьте всё, что я тут наплёл… Вокзал — неправда! Деньги — неправда! Я не хочу лжи… У меня… действительно не лучшие времена… Когда всё сладится, я сам вас найду. А за мной не надо шпионить!
— Я, — как бы защищаясь, она поднесла в обеих руках сумочку к груди, — я шпионю?! — В голосе у неё бились подступавшие слёзы.
Я машинально дёрнул мокрым плечом.
Для надёжности уперевшись костылём в пол у ножки скамейки, Роза трудно поднялась и медленно, с натугой вспрыгивая, потащилась вверх по лестнице.
— Можно, я провожу вас до трамвая? — повинно промямлил я.
— Шпионок не провожают… — не поворачиваясь, ответила она размытым самолюбивым голосом.
Всё равно провожу!
Рывком головы сбросил я кепку на лавку — занята! — и ахнул было следом, но тут же, заскрежетав от боли в ноге, упал на руки. Оттолкнулся руками от пола, поднялся.
Роза уходила. Слава Богу, что она ничего этого не видела.
Я осторожно потыкал больной ногой в пол, как бы щупая его, как бы приучая ногу к тому, что она и должна делать, — ходи. Привыкай, обвыкайся.
Вроде потихоньку можно наступать.
И я по стеночке, по стеночке поскрёбся вверх по лестнице.
На площади было темно. Шумел угрожающе ливень.
Под зонтом Роза шла к остановке.
Чувство вины подпекало меня. За что я обидел девушку? Она шла к тебе с добром, а ты только и смог, что пасквильным словом мазнул и её, и себя?
Со стыда вовсе не решаясь догонять её, я понуро плёлся за нею в отдальке, хромая и крепко держась обеими руками за больную ногу.
Едва Роза подошла к неосвещенной остановке, как из-за поворота вывалился весь в огнях трамвай.
Я думал, она хоть прощающе оглянется. Она не оглянулась. Тогда я, смирив себя, запоздало ринулся к ней, хотел помочь войти. Но она вошла и без меня. Я лишь успел прошептать в спину:
— Извините, Роза, извините…
В посадочной суетне вряд ли она услышала меня.
Трамвай стронулся.
Я остался совсем один на остановке.
Вокзальные мерклые окна звали своим слабым, чахоточным светом; мне не хотелось даже сойти с места.
Я побито стоял под дождём, всё чего-то ждал в этой темноте и не спешил уходить. Мокрому дождь не страшен… И всё тише взвенивал удаляющийся трамвай. Улица была прямая, трамвай долго был мне виден.
Залитый до ломоты в глазах ярким, радостным светом, он будто торжественно нёс по ночи, уносил с собой в глушь ночи нечаянный мой праздник.
Возвращаюсь — на моей лавке высокий тонкий парень с глубокими печальными глазами.
Увидав меня, он как-то растерянно улыбнулся, совсем свойски протянул мне руку, помогая сесть:
— Здорово, рыжик! [352]
Я кивнул, морщась от боли.
— А я смотрю, подлетает к твоей перине один загорелый. Кепку в сторону, заваливается. Я вежливо постучал его по плечу. «Дядя, зачем толкаешь-обижаешь кепочку? Моё место. Освободи». И освободил. Чин чинарьком.
Я благодарно покивал ему головой.
— А это, — парень показал по лестнице вверх, — была твоя алюра [353]? По глазам вижу — тво-оя вокзальная фея… Не возражаю! Только… Прости мои мозги, не врубакен… Только где же твой вкус? Разве не видишь — полундра! [354] И липкая… приставучка. Она у тебя дворянка?.. Тоже дворянка?
— Столбовая… Мучится в педе. В институте благородных неваляшек.
— А по виду не скажешь… Такая нахалка… Третью ночь подряд сама притёрлась к тебе.
— Ты-то откуда знаешь? — удивился я.
Парень сдержанно присвистнул.
— У-у, нам-то не знать! — вскинул он палец. — Мы наперечётки знаем, кто в этой погребухе шьётся… Сами-то мы как настоящие дворяне предпочитаем «Метрополь». Только «Метрополь» наш без окон, без дверок пока, без крыши…
Он показал на стройку.
На привокзальной площади, по тот бок, строят полукруглый дом. Уже выскочили на четвёртый этаж. У дома-дуги нет ещё асфальта. Там я и прокатился верхом на арбузной корке.
— В хорошую погоду мы в «Метрополе» баронствуем, а в актированную погоду, [355] как сегодня… Нынь дождь выгнал всё дворянское собрание сюда, — малый стрельнул в глубь зала, где особняком ото всех вокруг рослого патлатого толстуна лет тридцати, уже с бадейкой-животом, толклось с пяток ещё совсем зеленцов. Пузан пел вшёпот. На нём был блёсткий галстук с надписью скобкой:
«Охота за хорошенькими женщинами — самый увлекательный вид спорта».
Про этот галстук я слышал от Митрофана.
Да не этот ли спортсмен так крупно его надул?
— Кто этот кудрявый пеликан? — спросил я про спортсмена.
— О! — с нескрываемым почтением отвечал парнишка, — это болышо-ой… Академик!.. Ты только послушай, каковски под гитару шампурит!
И мы оба наставили уши, едва вылавливая из вокзального бубуканья жалующийся голос клюши. [356]
Пустите, пустите, пустите,
Я домой хочу.
Простите, простите, простате
Тунеядцу москвичу.
Сижу я, робяты, на камне
И чешу живот.
Тайга мне, тайга мне, тайга мне
Надоела вот.
Мы пашем, робята, и сеем,
Корчеваем пни.
Отрезаны мы Енисеем
От большой земли.
Фарцовщика встренул с Можайки,
Боб по кличке Нос.
Идёть он в дырявой куфайке
И везёт навоз.
Хотел я сперва засмеяться,
Да махнул рукой:
Зачем обижать тунеядца,
Когда сам такой.
Пустите, пустите, пустите,
Я домой хочу.
Простите, простите, простите
Тунеядцу москвичу.
Нытье пузыря, манерное, с ужимками, с закатыванием глаз,
