Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

Глава 43. Вонючка

Несколько недель спустя, идя по Плэндом-роуд, я увидел, как бледная, одутловатая луна встает над «Публиканами». Луна подергивалась, словно перепила. Всегда внимательный к знакам, гиперчувствительный к их смыслу, этот я должен был расшифровать с легкостью. Даже луна покидает бар. Но я проигнорировал его. В недели, последовавшие за смертью Стива, я игнорировал все на свете, а к знакам и неприятным фактам относился, как Джоуи Ди к пьяным скандалистам. Просто отказывался иметь с ними дело.

Однако смерть Стива – ее беспощадность и боль потери, – долго игнорировать было нельзя. По крайней мере раз в день я вспоминал Стива и то, как он умер, и представлял себе, что бы он сказал – теперь, когда знал все ответы, – про то, как мы живем. Я всегда придерживался романтического убеждения, что мы прячемся от жизни в «Публиканах». После смерти Стива я постоянно слышал у себя в голове его голос, спрашивающий: мы прячемся от жизни или заигрываем со смертью? И в чем разница?

Много раз в том ноябре, окидывая взглядом бар, я натыкался на пепельного цвета лица с пустыми глазницами и думал, может, мы и так давно мертвы? Вспоминал Йейтса: «Пьяный – тот же мертвый, а мертвецы пьяны». Или Лорку: «Смерть вошла и ушла из таверны». Совпадение ли, что два моих любимых поэта описывают смерть как завсегдатая бара? Иногда я ловил отражение собственного пепельного лица с пустыми глазницами в серебряном кассовом аппарате. Мое лицо было похоже на луну, бледное и одутловатое, но, в отличие от луны, я никуда не уходил. Не мог. Я всегда воспринимал бар Стива как метафору – как реку, океан, плот, судно, поезд, увозящий меня в далекие страны. Теперь бар казался мне подводной лодкой, лежащей на морском дне, в которой заканчивается воздух. Ощущение клаустрофобии стало еще невыносимей, когда кто-то подарил дяде Чарли кассету с песнями китов, которую он беспрестанно проигрывал на стереосистеме, выкрутив звук на полную мощность. Скрежет и щелчки раздирали барабанные перепонки до такой степени, что начинало казаться, будто киты проплывают непосредственно по Плэндом-роуд, а окна бара – наши иллюминаторы.

– О, медоточивые звуки! – восклицал дядя Чарли. – Ты же не против, что я говорю «медоточивые»? До чего же прекрасно эти киты общаются друг с другом!

Сами мы общались между собой куда меньше. По бару, который полнился виртуозными рассказчиками, гуляло эхо долгих неловких пауз, потому что сказать можно было только одно, и ни у кого из нас не хватало на это смелости: все изменилось. Смерть Стива запустила цепную реакцию перемен – последнего, с чем мы готовы были справляться. Его смерть изменила нас – хоть мы не понимали как, – и изменила бар настолько, что мы не могли не заметить. Смех стал зловещим, а толпы поредели. Люди больше не ходили в «Публиканы», чтобы отвлечься от своих проблем или утишить печали, потому что «Публиканы» напоминали им о смерти, смерти Стива, печальнейшем событии в истории Манхассета. Боб-Коп прикидывал, сколько бар продержится после смерти Стива, но из него уже ушло самое главное – наше отношение к «Публиканам» как к убежищу. В то мгновение, когда Стив упал на землю, «Публиканы» из убежища превратились в тюрьму, как чаще всего и бывает.

Чем сильней эти мысли осаждали и нервировали меня, тем больше я пил. После похорон Стива весь Манхассет ушел в запой