— Ну, Левка, че ты, че ты, в самом деле! — Дворничиха задрожала, как от щекотки.
— Мамочка моя, спасибо! — крикнул он уж совсем что-то несообразное.
«Мамочка моя вторая, — подумал он, глядя в спину удаляющейся с лопатой дворничихи. — Третья, — поправился он, имея еще кого-то в виду. — Третья моя мамочка, русская женщина».
— Марфа Посадница! — крикнул он совсем уже что-то несуразное.
Включил мотор, «Москвичок» слабенько задрожал.
— Родной ты мой, друг ты мой, — шептал Лева, целуя «Москвичок» в ветровое стекло, в баранку, в спидометр, в пепельницу. — Лапа моя, лапуля, — и рванул с места.
На посту возле телеграфа с голубым «Москвичком» раскланялся старшина-майор Храпченко, на Манежной площади ему махнул рукой старшина-подполковник Полупанченко, и возле Боровицких ворот Кремля Леву за руку поприветствовал старшина-генерал-лейтенант Фесенко.
Лева остановил свою «лапушку» возле Боровицких ворот и вступил в Кремль пешком.
В Боровицких воротах — постоянная тяга необычайной силы, в них — гул и свист, как в аэродинамической трубе, а снег, попадая в зону, слипаясь, летит сплошной массой, в которой маломощно кружатся человеческие фигуры, и бьет в лицо или в спину.
Так и Леве под популярное пальто, под калориферный свитер били ветер и снег. С трудом преодолев сопротивление и припадая иной раз всем телом к брусчатке, Лева проник в Кремль и свернул за угол башни — отдышаться.
Рядом выло и стонало, а над ним как раз спокойно кружился снег.
Лева прижался спиной к древнему кирпичу, оцепенел, услышал вдруг блоковскую музыку:
Ревет ураган,
Поет океан,
Кружится снег,
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег.
В разрыве туч — Господи! — мелькнула вдруг звезда, ободряюще подмигнула.
Сквозь мраморно-стеклянный фасад Дворца просвечивал сказочный мир: гигантские ели в свисающих серебряных нитях, красные, желтые, голубые шары и пики, бонбоньерки, огромные клочья совершенно белой ваты, да чего там только не было!
Представители московской детворы с первых же шагов попадали здесь в заботливые руки затейников, скоморохов, серых волков, красных шапочек, зайчиков и лисичек, бармалеев, крокодилов и айболитов, буратино и бегемотов, руководителей пионерской организации столицы и артистов Центрального Детского театра.
Все было наполнено ожиданием — ждали Деда Мороза. Зоя Августовна сразу увлекла Леву в гримуборную, тормоша по дороге и мягко укоряя за опоздание.
Между ними состоялся разговор. Вот он.
— Зоя Августовна, помните… как-то… в Крыму… я… меня обуревает… вы поймите…
— Левушка, надевайте бородушку. Детвора ждет.
— Ставь же свой парус косматый… Поцелуйте меня в щеку… по матерински… я сейчас…
— Левушка, кафтанчик, сапожки…
— Меть свои крепкие латы знаком креста на груди… Зоя Августовна, меня обуревают… ведь я же тоже человек… Помните, был шторм?
— Ой, утолщение забыли! Левушка, расстегните кафтанчик, надевайте утолщение. Хи-хи-хи, вот был бы номер — худенький Дед Мороз!
— Вы знаете мою Нину, Зоя Августовна… святая, неприступная… она меня корит за несерьезность… я в тревоге… я…
— Бородушку расправьте. Так. Чудно. Тулупчик, мешочек. Труба. Се манифик!
Массивный, розовощекий, нос картошкой, Дед Мороз встал на пороге гримуборной, вздохнул:
— Жизнь моя, иль ты приснилась мне…
— Левушка, с Богом! — с ужасом выпучивая глаза, закричала Зоя Августовна. — С Богом! Не думайте ни о чем! Вживайтесь.
Покорно и добродушно пыхтя, вживаясь в образ, Лева Малахитов — Дед Мороз затопал по коридору.
Медвежата, активисты центрального Дворца пионеров в колокольчиках и лентах, прыгали вокруг Деда Мороза.
Встаньте, дети, встаньте в круг!
Встаньте в круг, встаньте в круг!
Ты мой друг, и я твой друг!
Я тебя люблю! —
в экстазе кричал Лева.
Быстро, дети, вытрем нос,
вытрем нос, вытрем нос!
Он подарки нам принес,
Лева — Дед-Мороз! —
вне себя от счастья кричали дети.
Быстро несся по кругу Дед Мороз, увлекая за собой разноплеменную ватагу детворы, среди которой порядочно было маленьких лаотянских и камбоджийских принцев.
Вскоре из-за пазухи выхвачена была золотая труба, и Лева запел на ней, да так, что ему позавидовал бы сам Армстронг. Впрочем, великий Сэчмо уже завидовал Леве, когда тот в прошлом году на джаз-фестивале в Ньюпорте один отстаивал честь нашей музыки. Весь зеленый стал тогда Луи, а потом весь серый, а потом расцвел от счастья, вновь став добродушно-коричневым луизианцем, а божественная Элла Фицджеральд, выскочив на сцену, экспансивно поцеловала Леву, а Дюк тоже вылез с поцелуями, а потом они все четверо пели вместе, да так, что несколько сот человек из ньюпортской публики унесли с поля с сердечными припадками.
Лева метался вокруг елки со своей трубой, борода и космы его разметались, утолщение выпало, и дед-морозовский балахон полоскался широкими складками легко и свободно. Подарки вылетали из его объемистого мешка — восточные сладости, фрукты, экспериментальные игрушки. Дети карабкались ему на плечи, пара малышей уже давно сидела на голове, держась за уши.
Зоя Августовна и комендант Дворца плакали. Елка удалась!
— Напрасно его критикуют, — говорил комендант, — напрасно критики-паралитики на него зубы точат…
— Вы так считаете? — спросила Зоя Августовна, суша глаза легкими касаниями кружева.
— Я имею в виду перехлест, перегиб, — поправился комендант. — Критиковать, конечно, надо, но без этого волюнтаризма, учтите, вот так.
— Мы в филармонии за всем следим, — сухо закончила разговор Зоя Августовна.
В стороне от общего веселья и кутерьмы стояли двое — Коршун из сказки о царе Салтане и Баба Яга. Они говорили сиплыми мужскими голосами. Они говорили, сильно сверкая глазами в сторону Левы.
— Во имя чего он здесь скачет как идиот, как кретин? — говорила Баба Яга. — Во имя чего он позорит все наше поколение?
— А вы во имя чего? — неприятно хихикнул Коршун.
— Я во имя Поллитровича и Закусонского! — воскликнула Баба Яга. — А ему-то чего не хватает?
— Не горячитесь, — проскрипел Коршун. — У вас, я вижу, с ним какие-то счеты.
— У меня к нему счет от нашего поколения! — пылко воскликнула Баба Яга и немного даже перепугалась от огромности этой мысли; но продолжала, уже закусив удила: — Личный счет! Помните, как когда-то сказал поэт: лучшие из поколения, возьмите меня трубачом! Кому еще быть трубачом, как не этому Левке с его данными, а он паясничает. Наше поколение строгое, «парни с поднятыми воротниками», как сказал поэт…
Баба Яга еще долго говорила что-то в этом роде, а Коршун, скрестив на груди руки-крылья, пылающими глазами следил за Левой.
— Пойдемте отсюда, — наконец сказал он. — В нас уже не нуждаются, силы зла должны отступить.
Они вышли из Дворца гордо и величественно, как печальные демоны, духи изгнания, и долго еще гуляли вдвоем по звонкой от мороза площади.
Снегопад к этому времени прекратился, в тучах образовалось замысловатой фигуры озерцо, и в нем явилась луна, тускло отразившись в морозной брусчатке, в куполах Ивана Великого, Архангельского и других соборов, в куполе маленькой церкви Ризоположения. Баба Яга все развивала свои взгляды, а Коршун все молчал.
— Поразительная личность, — говорила Баба Яга, — бас Гяурова, смычок Иегуди Менухина, реакция Коноваленко, перо Евтушенко, кулак Попенченко, и в стихоплетстве одарен, и во всем, во всем, куда ни ткнись, везде он, Левка Малахитов, — первый номер.
«Вот именно», — подумал Коршун.
— Но это паясничанье, эти ахи и охи, эта экзальтированность, — продолжала Баба Яга. — Иногда я думаю, представьте, — может быть, это не игра, не собачья конъюнктура, может быть, это от чистой души, от чего-то божеского?
«Вот именно», — подумал Коршун и внутренне малость поскрежетал внутренними зубами.
— Кажется, пора, — сказал он, — елка кончилась.
Они пошли к Боровицким воротам. Коршун скользнул взглядом по Царь-пушке, с лукавой и радостной злостью вспомнил прошлые годы и свои ночевки в жерле гигантского орудия.
— Куда пора? — спросила Баба Яга. — Что вы имеете в виду?
— Но ведь вы же мечтаете подмазаться к Левке, — усмехнулся Коршун, — мечтаете погреться в его лучах, мечтаете фамильярничать с ним, сдержанно хамить, мечтаете, чтобы побольше знакомых увидело вас с ним. Разве нет?
— А вы о чем мечтаете?! — закричала уязвленная Баба Яга. — Разве не об этом тоже?
Коршун расхохотался внутренним смехом, глубокими голосовыми связками.
Лева, счастливый, румяный, задыхающийся, шагал к своей машине, окруженный толпой травести из Центрального Детского театра. Эти маленькие актрисы, вечные зайчики и лисички, обычно с трудом возвращаются к своей женской сущности, и возвращаются все же не до конца — щебечут, как птички, жужжат, как рой пчел, благоухают, как цветы, вертятся и юлят, как их герои — зайчики и лисички.
