- Так-то, - он сказал самому себе, - оно, брат, куда легче!
И пошел себе прочь от Белявска, от своего прошлого, от воспоминаний.
Савва проснулся от легкого шлепка в пятку: кто-то методически обстреливал его земляными комьями. Сено вокруг было сплошь усыпано суглинистой крошкой. Он поднял голову: метрах в пятнадцати прямо против него, оседлав придорожный пенек, скалился в Саввину сторону лохматый горбоносый парень в нанковой робе поверх линялого тельника. Вывернутая из-под ног дернина заменяла ему склад боезапасов.
- Слушай, друг, - определил свою позицию Савва, - у тебя это шикарно получается. Но, может быть, ты двинешь отсюда своим ходом?
Тот не обиделся. Облегченно вздохнул и поднялся, отряхивая ладони.
- Откуда я знал, сир, а вдруг вы псих и у вас зараз сумеречное состояние? Приличная дистанция в таких случаях - залог успеха.
Речь горбоносого явно не вязалась со всем его обликом, и от этого в душе Саввы, как при подобных обстоятельствах обычно бывает, определилась тяжелая неприязнь - неприязнь сопротивления тому, чего нельзя понять сразу.
- Слушай, ты, друг, - снова, но уже значительней сказал он, - состояние у меня первоклассное. И вообще осторожнее на поворотах: имею второй по спринту... Так что брось травить... До Белявска далеко?
- Отсюда? - осмелел тот. - Абсолютно в другом полушарии, но практически двадцать пять верст с крохотным довеском... Куда путь держите, сир?
Снова растягиваясь вдоль копны, Савва зевнул:
- Никуда.
- Так это-таки рядом - за поворотом...
- Третий дом от второго угла?
- Под желтой черепицей.
- Резные наличники?
- Ворота с золотым петушком на фронтоне.
- С девизом в клюве: "На всякого ушлого - десять дошлых".
- Все верно. Где проходили курс трёпа?
- В Уфе.
- Хорошая школа. Великий звон по Союзу катится.
- Да уж, пижонам в Уфе зябко.
- Что ж, - дружелюбно засуетился незнакомец, - азохен вейк, как сказали бы у нас в Хаце-петовке. Сполоснем это дело?
И то, что еще минуту назад раздражало Савву в незнакомце,- одежда, так не вязавшаяся с манерой изъясняться, эта его ирония внутреннего превосходства и даже само появление чуть ли не из-под земли, - сразу приобрело свою естественную законченность.
А тот уже деловито объяснялся на ходу:
- Для ясности - Зяма... Я плохо верю в дружбу народов: у меня неправильно срослись четыре ребра, но, по-моему, вы - мыслящий парень... Я просю вас чуть-чуть посунуться... Нет, детка, я не сделаю вам больно... Вот так...
Зяма запустил руку в копну и начал осторожно там шарить. А через минуту он уже прижимал к груди вытянутую из-под сена за конец шпагата литровую бутыль с кукурузной кочерыжкой вместо затычки.
- Я, откровенно, боялся, что вы проспите эту красотку. - Зяма откупорил свое сокровище и самозабвенно втянул в себя сивушный аромат. - Экстра! Почти хванчкара! Какой букет! За такую штуку, сир, говорят, в Париже золотом платят. Стоит...
Нанковая его куртка тут же обернулась скатертью-самобранкой: рядом с увесистой краюшкой
ситного выросли пучок зеленого лука, чесночная головка и два тугих багровых помидора, густо посыпанных солью. Зяма щедро наполнил до краев отполированную до блеска крышку от авторадиатора:
- Просю вас, как говорят у нас на Хацепетовке, маем день - маем пиштю.
Савва твердо решил больше ничему не удивляться. И хотя бражничать в чистом поле с первым встречным, по его мнению, было довольно бездарно, он мужественно опрокинул в себя жгучее варево: надо же быть мужчиной, черт побери! Горечь, сдобренная круто посоленной зеленью, расслабляющей истомой подкатила к сердцу. Хотелось опрокинуться навзничь и не двигаясь смотреть и смотреть в отбеленное рассветом небо. Просто так - лежать и смотреть.
- Цель вашего маршрута, сир, - определил Зяма, похрустывая чесночиной, мне ясна. Остается выяснить детали. - Кофейные глаза его подернулись хмельной поволокой. - Могу предложить сносную компанию. Вид на жительство и прописка не обязательны. Почти первобытная община... В общем, люкас, как говорят у нас в Хацепетовке... Еще по одной?
В течение пяти минут он набросал перед ним короткую, но достаточно прочувствованную картину их будущей совместной жизни: станичному кирпичному заводу позарез нужны сезонные рабочие. Завод на отшибе от станицы, и поэтому здесь охотников до путешествий чуть не тридцать верст в оба конца мало. Берут встречного-поперечного, лишь бы руки-ноги целы. Документов не спрашивают. Отработал - получи свое и дуй с Богом на все четыре стороны. Сейчас выгрузка. Самое время заработков. Трудодень с тысячи. Плюс личная инициатива. Братва будто на подбор, один к одному. Гвоздя вершкового в рот не клади. Пьют все, начиная от доброкачественного керосина.
- Решайтесь, сир, - заключил Зяма, - слово за вами.
- Посмотрим.
- Фортуна сама просится к вам бай-бай, сир, а вы еще ломаетесь.
- Покладистые не в моем вкусе.
- Вы - импотент, вам надо, чтобы она еще и поломалась?
- Ладно, наливай.
- Это деловой разговор.
После третьей Саввой овладело такое состояние, когда все на свете выглядит простым и доступным. "А почему бы и нет? - думал он, глядя, как тонкие, едва тронутые рабочей окалиной пальцы Зямы ловко разламывают помидор надвое. Пойду - и все тут. Я сам себе хозяин. И к черту Белявск! И к черту тетку! И к черту ее посулы! Савва хочет жить по своему усмотрению!"
И, дурачась, он легко ткнул Зяму кулаком в бок:
- Кирпичный так кирпичный... Но где же труба?.. Я не вижу трубы...
- Труба? - две Зямины кофеины стали круглыми. - А зачем вам труба, сир? Мы живем без трубы и, слава Богу, не жалуемся.
- Какой же завод без трубы?
Зяма стал деловитым:
- Будь по-вашему. Если-таки вы не можете без трубы, мы запросим ее телеграфом из чикагского отделения "Дженерал моторс". Вы довольны?
- По рукам.
- Сир, вы - мировой парень!
- Ты тоже... того... ничего...
- В вас, сир, умер Цицерон...
- Ну-ну... Наливай...
- Просю вас...
- Твое.
- Бывай.
Им стало весело. Очень весело. Весело от выпитого, от необычайности встречи, от солнечного великолепия утреннего июля, от ощущения своей молодости, наконец. Между долгими объяснениями во взаимной симпатии они допили бутылку, и Зяма, водворив посудину на место, протрубил подъем:
- Вперед и выше, как учат классики! Жрребий бррошен!.. - Потом он кивнул на остатки закуски и уже буднично добавил: - А ведь совсем кавказская кухня: зелень под сухое.
Но и вставая, Савва все еще куражился:
- И все-таки, что за гигант без трубы? Какая-то липа, а не гигант...
- Я-таки вам сказал уже, сир, про чикагское отделение, - почти грубо оборвал тот, - даже если нам придется закрыть это отделение на переоборудование... С вашим паспортом вам не следует быть привередливым... Да, да, таки не следует...
- Слушай, ты, Хацапетовка, - в свою очередь взъелся Савва, - а тоном ниже нельзя? Или тебе придется лететь до своего завода на одном двигателе.
- Бросьте, сир, ваши великодержавные штучки, я начинаю сердиться. Это плохой признак. Я могу вам вынимать глаз на нервной почве и скормить его моему доберман-пинчеру.
- Боюсь, что твоему пинчеру придется сглотнуть и челюсть хозяина. Боюсь, доберман подавится.
- Без трепу.
- Без трепу.
- Я не люблю звонарей.
- Мне они тоже не нравятся.
Они встали друг против друга, красные и непримиримые. Казалось, драка здесь - вопрос минуты. Но вот острые Зямины плечи дрогнули, мелко-мелко затряслись, а сам он, как бы задохнувшись, стал медленно опускаться на корточки. Саввиной воинственности хватило на мгновение. Хохот, удушливый и почти истерический, принялся вытряхивать из них душу.
- Доберман... - еле выговаривал в промежутках между приступами Зяма, пинчер.
- Пинчер, - эхом вторил ему, давясь от смеха, Савва.
- Доберман!
- Пинчер!
- Доберман!
- Пинчер!
- Даешь!
- Даю!
Они смеялись так - беспричинно. Просто им было весело. Очень весело. Они шли по утренней дороге, то и дело приседая друг против друга в приступах смеха, два почти незнакомых парня, и оба были молоды, и отпущено им было природой всего впрок: и солнца, и веселья, и утра, которое может не кончаться никогда, если идти по земле не останавливаясь. Ведь только младенцам да пьяным доступно, что она круглая.
Что за чертовщина?! Савва, постепенно приходя в себя, тупо изучал полуистлевший плакат на стене прямо против него: "Выгодно, надежно и удобно..." Плечистый счастливец со сберкнижкой в вытянутой над квадратной головой руке нагло улыбался ему своим желтозубым ртом и, казалось, поддразнивал: "Что, брат, влип?" Одуряющая окись самогонного перегара во рту добавляла к его пробуждению еще больше тоски и скуки. Он попытался было мысленно восстановить логическую цепь событий, приведших его к этому, в эту незнакомую, наспех побеленную комнату. Но редкие озарения выхватывали из памяти, обложенной головной болью, лишь разрозненные куски целого: стог у дороги, лохматого парня в нанковой робе поверх блеклого тельника и багровые помидоры, густо осыпанные солью. Зачем он здесь? И как, наконец, он сюда попал?
