— Ты об отце не говори так.
— Сядет на улицу и сидит весь день с мужиками. А это уж взагоди когда с Пашкой займется. Да и какое занятье-то? Посадит Пашку против себя и заставит читать, а тот, шельмец, читает себе под нос; настоящего нет, отец-то и прикурнет. А как задремал отец, он и бежать да все с ребятами в бабки да в мячик играет. Говорю я ему, чтобы он его, собаку, к столу привязал да плетку держал в руке, так на улицу идет, там, говорит, другие ребята вместе с Пашкой будут понимать ученье… Нёха такая, что просто беда!.. Вот что, братец, поучи ты Пашку-то; я уж такую тебе плетку сделаю!.. Из арапника старова сделаю…
— Учить нужно лаской.
— Ой, и не говори! Самого-то как учили!
В это время Егор Иваныч увидел на улице отца. Он шел с Павкой без шапки. Далеко видно было заштатного дьякона по его осветившейся солнцем лысине. Павел скакал кругом дедушки, держа в руках наберуху, из которой выпадывали грибы. Дедушка унимает внучка, внучек хуже шалит.
— Погоди же ты, шельма! Задам я тебе поронь! — ворчит старик и хочет поймать внучка. Внучек язык ему выставляет.
— Плут — парень! Зачем ты грузди-то покидал? Я еще тебе за шапку задам, еще погоди!
— Не боюсь, не боюсь! — кричит внучек и скачет. Егор Иваныч вышел на улицу встречать отца.
— Дедушка! — дядя! — сказал Павел и подбежал к Егору Иванычу. Егор Иваныч подал ему руку и подошел к отцу.
— А! Егорушко! Ах ты, голубчик! Здравствуй, Егорушко, здравствуй! здорово ли, дитятко? — сказал ласково и с радостью Иван Иваныч и облобызал Егора Иваныча.
— Здоровы ли вы, тятенька?
— Плоховато, Егорушко, плоховато… Вот по грузди ходил, ноженьки устали, просто беда! Разломило… Спина ноет, знать-то дождик будет… Ну, как ты, кончил термин?
— Кончил.
— Ну и слава те господи! Пойдем в избенку-то.
Вошли в избу.
— Ну-ко, ты, курва! Што у те все разбросано?.. Брат приехал, а у ней, вишь ты, што… Неряха! — ворчит старик на свою дочь.
— Уж опять пришел ворчать-то! — говорит дочь.
— Ах ты, погань! Мало тебя муж-то бьет, мало, ей-богу… Гадина.
— Полноте, тятенька, — увещевает сын,
— Да как с ней, стервой, не кричать! Просто от рук отбилась.
— Просто житья мне в этом дому нет! — завыла Анна… — И бранят и бьют; поедом съели…
— Молчи! — крикнул Иван Иваныч. — Пошлю из дому к паршивику.
— Тятенька, полноте!.. — просит сын.
— Я те как начну хлестать вот этой дубиной… Чисти грибы-то! Ох вы, мои ноженьки!.. Просто житья мне от них, чертей, нет… Ну, так, Ё=Егорушко, теперь ты как?
— Да уж получил место.
— Ну, слава тебе господи! — и Иван Иваныч перекрестился. — Во священники?
— Да, в Столешинск.
— Слава богу! слава богу… A ты спал ли?
— Дорогой спал,
— Поди сосни, Егорушко. Эй ты, што же ты на стол-то не накрываешь?
— И накрою, подождешь.
— Ах, будь ты проклята! Што мне, в люди идти обедать-то?
Время до обеда Ивана Иваныча прошло скучно для Егора Иваныча; ему должно было слушать ругань отца. Хотя он и вступался в примирение, но его не слушали. Сестра его крупно отгрызалась от отца и все пуще и пуще злила его.
Стал Иван Иваныч обедать грибницу, сваренную из грибов, и грибы, зажаренные в сметане. Егор Иваныч тоже стал есть, но ел лениво. Старику показалось, что Егор Иваныч брезгует кушаньями.
— Што же ты, Ёгорушко, не ешь?
— Сыт, тятенька. Я, как приехал, поросенка поел. Потом сестра пришла, молока принесла и малинки… Да и мы там очень мало едим.
— А ты опять бегала? — спросил строго Иван Иваныч свою дочь.
Опять брань.
— Принеси молока с малиной.
Анна принесла молока и малины. Егор Иваныч не ест.
— Поешь, Егорушко.
— Не хочу — сыт. — Егор Иваныч встал.
— А ты посиди, поговорим. Али спать хочешь?
— Нет, не хочу.
— Ну, брат, я знаю, что спать хочешь… Эй ты, Анна, топи баню!
— Да какая же теперь баня? — сказал Егор Иваныч.
— Ну, брат, об этом и в писании сказано. Ты у меня золото, Егорушко! А баню надо истопить. Да что с ней, шельмой, и толковать… Пашка, не балуй, отдеру за вихры-то! Пошел за водой!..
Егор Иваныч отправился спать на сенник. Он долго думал об отце. Как он не развит до сих пор! С людьми он хорош, крестьяне любят его, отчего же это он с семьей так обращается? Отчего же это брань и ворчанье? Тут что-то кроется худое. Надо будет расспросить у отца; или пока молчать, а самому посмотреть на них. Он спал немного; его разбудил отец.
— Егорушко, спишь? — Эти слова старик повторил раза четыре.
Вымывшись в бане, Поповы стали пить чай.
— А я, Егорушко, давеча забыл сказать тебе… Эта шельма у меня совсем отбила память… Я ведь думал ехать к тебе. Так-таки и положил завтра ехать.
— Зачем?
— Да что я стану делать с ними? Петька всего обворовал, а вчерась чуть не прибил, окаянный.
— Вы бы, тятенька, как-нибудь легче урезонивали его.
— Бить его надо, да сил у меня таких нет. Так как же теперь насчет невесты-то?
— Не знаю, как.
— Ну, как-нибудь… Так мы завтра же и едем по невесту.
— Мне отдохнуть хочется, да и до октября еще долго.
— А как да ты опоздаешь?
— Не знаю.
— Нет уж ты лучше скорее вари кашу, а то другой, окромя этой, не найдешь.
— Знаете ли, тятенька, что меня мучит: как мне жениться на незнакомой девушке?
— А что?
— Да как же? Ведь я ее не видал даже!
— Так что, что не видал?.. эка беда! Приедем, пошлем сватью какую-нибудь, и дело в шляпе.
— А как да она не понравится мне?
— Я вижу, ты большой привередник. Больно в тебе нрав крутой сделался. Да оно так и должно быть… Накось, кончи курс в семинарии! Славно, Егорушко!.. Я бы, как кончил курс, уж кем бы теперь был! Ну, кем бы я был?
— Может быть, благочинным.
— Ишь ты! А благочинным сделаться — штука… Нет, я бы выше был.
— Можно быть и благочинным в губернском городе, старшим членом консистории. Там житье славное.
— То-то вот ты и есть! А как я обучился топорным манером, вот и остался на всю жизнь дьяконом, да и за штатом оставили… Нет, Егорушко, я бы экономом архиерейским сделался. Слыхал я, что им большая честь, да и хорошая жизнь.
— Ну, экономом вы могли бы сделаться только тогда, когда вы были бы монахом.
— Право?
— Неужели вы не знаете, что экономы выбираются больше из монахов?
— А видал и протопопа.
— Не знаю. А больше монахи.
— Ну уж, я в монахи не пойду.
— А вот монахам житье лучше нашего брата, то есть белого духовенства.
— Ну, не ври. Монах за мир грешный молится.
— Вот я так могу быть архимандритом и архиереем даже.
— Ну??
— Право. И очень легко.
— А как?
— Вот каким образом. Если я теперь поеду на казенный счет в духовную академию…
— Ну уж, не езди, не мучь себя, а то ты уж спичка спичкой…
— Мне отец ректор предлагал, да я сказал, что я должен всеми силами заботиться о вас.
Ивану Иванычу это любо показалось; он улыбнулся, но ничего не сказал. Вероятно, он хотел поблагодарить сына, да только не мог или не хотел поблагодарить. Егор Иваныч продолжал:
— Отец-ректор сказал, что это дело хорошее, что я за это могу скоро получить священническое место.
— Вот, значит, я не дурака вырастил. Славный ты у меня, Егорушко!.. ей-богу славный… А мы вот что сделаем.
— Что?
— Да нет, уж я теперь не скажу…
— Вы не видали моего указа из консистории?
— Покажи.
Егор Иваныч показал отцу указ. Отец смотрел, улыбаясь.
— Прочти, Егорушко, не вижу.
Егор Иваныч стал читать: «По указу его высокопреосвященства, высокопреосвященнейшего (имя рек) архиепископа…»
— Постой! — И Иван Иваныч убежал на улицу. Егор Иваныч посмотрел в окно.
— Куда же это он? — спросил он сестру.
— В кабак! — ответила она.
— А он ходит разве туда?
— Ходит. Каждый день ходит. Он и теперь пьяный пришел.
— Ты врешь, сестра? Он прежде не пил.
— Не знают будто! Вот ты два года не был дома и не знаешь.
— Это всё вы, свиньи, довели его до того! — и брат начал ходить по комнате.
Сестра обиделась на брата и ушла на улицу, ничего не сказавши на замечание брата.
Егор Иваныч положил указ в ящик и только что подошел к окну, как увидел около дома толпу крестьян, впереди которой шел Иван Иваныч, держа в руке косушку вишневки.
— Сюда, ребятки! сюда! — кричит Иван Иваныч крестьянам, торжественно входя в избу.
— Тятенька! — сказал Егор Иваныч.
— Ну-ну, голубчик… — Он уже выпил и жевал ржаной кусок хлеба.
В кухню вошло семеро крестьян.
— Вот он, Егорушко-то! Вот он, сынок-то! — представил Иван Иваныч своего сына крестьянам.
— Здравствуйте, Егор Иваныч! Наше вам почтение! — сказали крестьяне, снявши шапки, и поклонились ему.
— Здравствуйте, господа, — сказал Егор Иваныч несколько вежливо и несколько гордо.
