— Здравствуйте, господа, — сказал Егор Иваныч несколько вежливо и несколько гордо.
— Как поживаете?
— Покорно благодарю, господа.
— Какие мы господа!.. А вы в попы идете? Дело, Егор Иваныч. Дай бог вам счастья, дай бог!.. — сказал один крестьянин, кланяясь.
— Ну, ребятки, выпейте! За сына моего выпейте: ведь в священники посвятили…
— Слава те господи!
— Сам преосвященный бумагу дал.
— Дай вам господи много лет здравствовать.
Крестьяне присели и стали шептаться. Иван Иваныч налил рюмку водки и поднес Егору Иванычу,
— Выпей, Егорушко. Сладенькая.
— Не могу, тятенька.
— Ну, не церемонься. Знаю я, как ваша братья пьет. Ну, ну!..
— Егор Иваныч, выпей… Ништо, водка-то сладкая, — просят Егора Иваныча крестьяне. Крестьяне эти были старые, честные и добрые люди. Нельзя было не уважить их ради отца. Тут не для чего было церемониться, потому что Егор Иваныч выпивал в губернском с товарищами, но ему хотелось показать, что он ничего не пьет, показать, что он бегает от кабака и подобного зелья; но подумав, что этим крестьян не обманешь и он будет священником в другом месте, он выпил, сказав, что выпивает ради хороших людей.
— Ну, теперь я, — сказал Иван Иваныч.
— Во здравие! — сказали крестьяне. — За сынка-то, Егора Иваныча, пейте.
— Ребя, купим еще! Штоф купим, черт их дери с деньгами-то, — сказал один уже хвативший очищенного крестьянин.
— Белой! Самой горькой!! — закричал другой крестьянин и вытащил из-за пазухи кожаный кошель с деньгами.
— Вали! вот те пятак.
— Мало! вали десять.
— Ну те к…
— Митрей, дай три копейки!
Крестьяне стали выкладывать на лавку копейки и грошики. Наклавши тридцать копеек, они послали одного крестьянина за водкой. Между тем Егор Иваныч разговаривал с двумя крестьянами о хлебопашестве и о прочих хозяйственных делах поселян.
— А что, вас ныне не дерут в стану?
— Э, Егор Иваныч, об эвтих делах не след толковать. Мы люди темные. Ну их к богу!.. Третьеводня Максимку отварганили любо; ничего не взял.
— За что?
— А так, отваляли — и дело в воду. Старосту он обругал, тот становому жалобу написал, да, бают, сунул ему малую толику, — ну, Максима и взъерихонили.
Полштоф выпили. За водкой и поеле водки разговаривали об отце Федоре, его дочке, вышедшей за станового пристава Антропова. Крестьяне хотели было еще купить водки, но их стала гнать сестра Егора Иваныча. Егор Иваныч, по приказу отца, прочитал крестьянам консисторский указ. Крестьяне слушали, плохо понимая содержание этого указа. Они только и поняли, что Егор Иваныч едет жениться.
— Вот дак дело!
— Любо! Хозяйка — важнецкая штука!
— А ты ее, смотри, не балуй.
— Ноне бабы-то модницы такие стали, просто ужасти.
Крестьяне хотели идти, но в это время пришел Петр Матвеич, пьяный, с подбитыми глазами. Волосы его были заплетены косоплетками, нарезанными из платья жены в виде ленточек.
— Здорово, брат! — сказал густым басом Петр Матвеич и поцеловал Егора Иваныча.
— Ну, как живешь, можешь?
— Ничего.
— Кончил курс-то?
— Да.
— А место получил?
— Получил.
— Брат, дай денег! Ей-богу, нету ни копейки. Дай пожалуйста!
— На что?
— Ты только дай,
— Ты уйди отсель, пока бока тебе не наломали, — сказал Иван Иваныч.
Крестьяне стали выходить.
— Куда? Эй, Семен, дай денег! — закричал Петр Матвеич.
— Нету, Петр Матвеич,
— Дай!..
Крестьяне стали рассуждать на улице, перед домом Попова.
— А что, Михей, дать али нет?
— Да за што дать-то?.. Кабы дело какое, — так, а то не за што.
— Так оно… Разве уж для дедка купим.
— Иван Иванычу разе?
— Так как?
— Вот и парня-то надо бы угостить,
— За што угощать-то?
— Да уж все обнаковенно… Так как? Смотри — того не надо!
— Да ты, смотри, так окличь: на улицу, скажи, просят; а не то на ухо шепни, оно лучше будет.
— Да смотри, ежели тот придет, шею намылим и тебе и ему.
— Сумею.
— То-то — сумею. Олонись сумел! сам, брат, ты один полштоф вылакал.
— Да смотри, проворней…
На зов крестьян на улицу вышли Поповы, а за ними вышел и Петр Матвеич. Крестьяне озлились на Митрия.
— Уж выбрали козла! А ты коли с ним знакомство имеешь, уходи отсель, — сказал один крестьянин Митрию.
— Да што я с ним стану делать?
— Батюшко, отец дьякон, подем… Мы как-нибудь угостим тебя и сынка твово.
— Я, братцы, пить не стану, — сказал Егор Иваныч.
— Мы вот к Елисею Марковичу подем. Там весело калякать-то.
— Я не пойду в кабак, — сказал Егор Иваныч.
— Ну, как знаешь, твое дело… А только, Егор Иваныч, мы больно тебя полюбили: уж ты такой смирный, и Иван-то Иваныч вот дак человек!.. Право, подем!
— Не могу, братцы. Да мне и спать хочется.
— Так ты, Егорушко, не пойдешь?
— Нет.
— Ну, а я так пойду.
— Грешно, отец, тебе на старости лет в кабак ходить. Мы лучше дома станем толковать.
Ивану Иванычу хотелось сходить в кабак, покалякать с мужичками, и обидно было, что Егорушка церемонится, но, подумав, что сын приехал сегодня, он не пошел в кабак, а пошел спать на сенник вместе с Егорушком. Крестьяне разошлись по домам, рассуждая:
— А каково?
— Иван-то Иваныч ничего, а сын-то горденек.
— Нельзя, выходит: скоро поп будет.
— Счастье!
Между тем Егор Иваныч рассуждал с отцом:
— А ведь вы, тятенька, прежде не ходили в кабак?
— Да что станешь делать? Дома водку держать нельзя, потому что Петрушка выпьет.
— Ведь, тятенька, на водку денег много выйдет.
— Да, Егорушко; ты правду сказал. Все-таки я тебе скажу: крестьяне меня любят и потому сами зовут.
— Они, пожалуй, будут считать вас за пьяницу.
— Ну, и пусть их с богом. Пословица говорится: пьян да умен — два угодья в нем. Как выпьешь — оно и хорошо, и горести все забудешь. А ведь мне, Егорушко, скажу тебе по совести, трудно было жить. Сначала Петр тянул с меня сколько денег, да ты знаешь… Ну, Анка в доме жила, по крайности хозяйством занималась, теперь ничего не просит. Ну, вот истягался я, истягался на Петра, дьяконом сделал, а он теперь шиш показал. Поди-кось, даром деньги-то даются… Ну, да бог с ним, пусть сам вырастит детей, сам узнает, каково отцу-то… Священником, брат, трудно сделаться нашему брату: доходы были маленькие, просто хоть вой да зубы на спичку весь… Вот теперь на тебя я сколько издержал… Каждый месяц восемь рублей посылал, а сам без копейки оставался. Хорошо еще, что Анка кормит, еще не гонит, дура…
— Да, тятенька, трудно быть отцом.
— Попробуй — и взвоешь так, что беда!.. Теперь вон насчет жены тоже штука. К примеру так сказать, отца Федора дочь вышла за станового пристава, ну, и ладно… Человек он богатый, старенек маленько, да все же он муж, а она, слышь ты, с мировым посредником дела имеет. Только это секрет; ты, смотри, никому не болтай, а то мне худо будет.
— Мне какое дело!
— Ну, то-то… Мне, знаешь ли, староста сказывал. Был, говорит, я у станового раз, ну и увидал, говорит, в зале станового с женой и этова посредника. Посредник-то ее, слышь ты, на фортоплясах учит играть… Сижу, говорит, я в зале, кофей пью, а мировой около Степаниды Федоровны сидит… Только что ж бы ты думал? Становой вышел в другую комнату, мировой и поцеловал Степаниду-то Федоровну. Во что бы ты думал? а? в щеку? То-то, што нет… в щеку! Вот оно што!!!
— А ведь я хотел жениться на ней.
— Ну и слава богу, что не женился. Она с мировым-то посредником еще недавно познакомилась. Становой-то его на свадьбу пригласил, ну с тех пор и пошло.
— А становой не знает?
— Кто его знает? Я с ним мало знаком. Да если и узнает, то побоится жаловаться, потому что мировой-то — сын богатого помещика и с губернатором знаком, так что люли. Говорят, он и повыше эти дела ведет… Тут, брат, молчи знай. Ты, Егорушко, не проболтайся, пожалуйста.
Егор Иваныч проснулся уже тогда, когда солнышко было высоко, а в котором часу — он не знал, потому что в селе часы только у должностных лиц, и бегать справляться — далеко и не к чему, так как делать решительно нечего, а обеден сегодня не полагалось, так как день будничный — вторник. Он долго лежал, думая об отце, сестре, Петре Матвеиче, о крестьянах и обо всем, что только он видел и слышал в селе. Село ему опротивело, люди ему показались грубыми. «То ли дело у нас в губернском! — решил он. — Надо уехать скорее в город. Сегодня же поеду. Здесь просто помрешь; здесь ничего не услышишь хорошего, здесь слова сказать не с кем, — все положительно неучи и все развращены…»
Сошедши с сенника, Егор Иваныч увидел своего отца на улице. Он сидел без шапки на скамейке у ворот. Около него сидел Павел и трое ребят, крестьянских мальчиков. Иван Иваныч учил их грамоте по церковной азбуке. Егор Иваныч подошел к отцу.
