«Посол, — промелькнуло у меня в голове и задрожало где-то в ногах, посол!.. Может быть, даже чрезвычайный!.. Может быть, даже… ну, конечно, — раз чрезвычайный, значит и полномочный! Значит, и то, и другое вместе… И все это вместе… обогнуло меня!! Меня!.. Обогнуло…»
«А кто — я? Кто?! — вопросил я себя и принял позу, среднюю между аристотелевской и сократовской. — Кто?! Не Поспелов? — нет! Не Даргомыжский? — нет! Тогда кто же — Беркли? Симонян? Заратустра? Жуков? нет… Назым Хикмет? Нежданова? Прометей? Чернов? Рафаил? Микоян? Правый полусредний? Леонардо да Винчи? — опять же нет… Тогда кто же? Неужели обыкновеннейший пуп?..»
«Гм… Пуп… — чудесно! Пусть будет — пуп! Пусть обыкновеннейший!.. Но ведь… уступил мне дорогу посол агрессивной державы!.. А? Хе-хе-хе-хе! Уступил!! Жалкие люди, — мысленно произнес я, оглядев с ног до головы встречных пешеходов и сменив аристотелевскую позу на позу постового милиционера, — нет, все-таки, до чего жалки эти существа и до чего же мелочны их волнения! Один оплакивает утраченную младость, другого укусила вошь, третьему не оплатили простой, четвертый разочаровался в запахе настурций, пятому разбили голову угольным перфоратором… Неужели бы и им уступил дорогу посольский экипаж?.. А?..»
«Нет, черт побери, им бы, конечно, не уступил дорогу посольский экипаж. Если даже рассудить здраво, так не только чрезвычайный посол, но и зауряднейший смертный никогда не уступит дорогу человеку, которому всего-навсего разбили голову угольным перфоратором. Значит, есть во мне что-то божеское… Ну, не божеское, а что-то такое… неизмеримо более высокое, нежели полномочные представительства и международные конфликты… И это „что-то“ заставило даже Каина на мгновение стать гуманным!»
«Странное дело, — продолжал я, на этот раз обращаясь к встречным, — очень возможно, что и работники советского министерства, встретив посла на ковровой лестнице, почтительно отступали, расшаркивались и окрашивали лицо свое в улыбку раболепного смущения… а получали в награду снисходительное поплевывание и, ослепленные саксонской воинственной гордостию, заражались оборонческим страхом!»
«Очень возможно также, что страх этот породил в посольском мозгу „далеко идущие выводы“. И — кто знает! — может, дула боннских орудий, направленные к сердцу освобожденной Польши, ждали только сигнала; а поводом к нему могло послужить малейшее выражение примирительно-восточной дрожи!.. А дальше… — вы понимаете, что дальше?! — миллионы искалеченных жизней, озера материнских слез, девочки с разбитыми черепами, заокеанский кал в усадьбе Льва Толстого и… все что угодно!»
Я разрыдался.
Слезы лились на тротуар, брызгали на продовольственные витрины. Перламутрово-чистые слезы… слезы человека, заронившего искру гуманности в зачерствелое сердце… слезы, избавившие от слез миллиарды материнских глаз. Они, эти слезы, словно бы делали полноценными те миллионы человеческих жизней, которые, возможно, были бы искалечены. Они как будто бы склеивали разбитые черепа маленьких девочек и вымывали кал из усадьбы Льва Толстого. Они…
А эти люди не понимали меня. За минуту до того спасенные мною, они смеялись над моим умилением.
«Посмотрите… его чуть не раздавила машина… и он плачет… плачет, бедный… Ему было, наверное, так страшно…»
29 апреля
— Ерофеев! С вами разговаривает сержант милиции, а не девчонка!
— Ну и что же?
— Поэтому не стройте из себя дурачка!
— Помилуйте, товарищ сержант, где же это вы видели, чтобы кто-нибудь перед девчонкой строил из себя дурачка?
— Хе-хе-хе, Ерофеев, вы думаете, если я сержант милиции, так и не имею никакого дела с девчонками?
— Ну, так в таком случае перед вами не девчонка, поэтому стройте из себя не дурачка, а сержанта милиции.
(конец марта 1957 г.)
— Я смотрю, Ерофеев, ты младше меня всего на год, а ты сейчас находишься на таком этапе, на котором я был, наверное, года три или четыре назад. Ты увлекаешься стихами, а у меня это уже давно пройденный этап… Правда, я уж не так увлекался, как ты, — чтобы целыми днями только этим и заниматься…
— Знаете что, товарищ слесарь-водопроводчик, я тоже когда-то говорил глупости… но это у меня уже давно пройденный этап. Правда, я и раньше увлекался этим не так, как ты, — чтобы целыми днями только этим и заниматься…
(26 апреля 1957 г.)
— Это за что же меня, бедного, расстреливать?
— За то, что ты врах!
— Это почему же я врах, товарищ начальник?
— А это уж у тебя спрашивать не будут, Ерофеев. У нас слишком мало разговаривают с такими, как ты, которые нам мешают!
— Мешают?! Чему мешают, товарищ начальник!
— Чему?! Достижению нашей общей цели, Ерофеев, если это вам не известно!
— Ну, так как же мне быть, товарищ начальник… Вы просто цитируете Игнатия Лойолу, и мне становится не по себе… Вы знаете, кто такой был Игнатий Лойола?
— Не слышал.
— Это был, между прочим, один из прославленных сподвижников Владимира Ильича Ленина, талантливый марксист, о котором даже Плеханов отзывался довольно…
— Не слышал, не слышал. В «Кратком курсе» его не было. И фамилия какая-то…
— Да-а, он по происхождению испанец, по взглядам — интернационалист. Между прочим, дивную фразу произнес Игнатий Лойола на заре нашего века: «Цель искупает средства»…
— Как раз для тебя эта фраза, Ерофеев… Для тебя и тебе подобных! Марксисты…
— Да, но почему — «тебе подобных», товарищ начальник? Во-первых, я слишком бесподобен… А во-вторых, вы знаете, кто такой был Игнатий Лойола?
— Нну… я же тебе говорю, что не слышал… И не важно, кто был…
— Игнатий Лойола был, между прочим, самым фанатичным из всех средневековых инквизиторов… это был «талантливый повар», даже Кальвин отзывался о нем…
— Так что, Ерофеев, я тебе советую все это прекратить, иначе…
— Да, и между прочим он был немножко похож на вас, товарищ начальник. И ходил в таких же очаровательных носках…
— Да-а?
— Угу. И, между прочим, его повесили. И, между прочим, когда он висел, то при этом очаровательно дергался…
— А вы думаете, я вас не понял, Ерофеев?
— Ну, это даже не важно, поняли вы или…
— Ты невоспитанная свинья, Ерофеев!
— И тем не менее он очаровательно дергался…
(29 апреля 1957 г.)
— Что это ты на меня исподлобья смотришь?
— А разве я исподлобья смотрю?
— Как на лютого врага…
— Нет, что вы, товарищ секретарь, у меня просто есть одна интересная привычка: на людей, которых я презираю, я смотрю прямо; на людей, которых хоть немножко уважаю — сбоку…
— А ты сейчас на меня смотришь как-то и не так, и… не сбоку… а вполоборота…
— Ннну, я просто имею обыкновение смотреть так на людей, которые… недостойны презрения, но и уважения тоже недостойны… Я смотрю так на тех, которых умный человек считает умнее себя, а дурак — глупее себя…
— Ккаккой ты все-таки умный, Ерофеев!
— Нет, товарищ секретарь, я от рождения идиот.
(29 апреля 1957 г.)
1 мая
Давно уже я вошел в этот автобус.
Так давно, что даже не помню теперь, как встретили меня пассажиры… Наверное, никак не встретили: ведь входят и выходят так много, зачем же примечать каждого…
Они просто не хотели примечать; им мягко, тепло, — они даже не смотрят на выход, на «свой» выход. И не смотрят на тех, кто входит: для чего им смотреть на них, если им так уютно!..
Меня заинтересовало: если все-таки они скоро выйдут — для чего же сидеть? Они же выйдут на холод — так и заранее согреваться незачем! Они ведь и вошли, чтобы потом — выйти!.. Удивительные пассажиры!
Если бы я все это выражал вслух, меня бы не поняли… На меня бы оглянулись, зашикали: «Какое вам дело!» Вечно это ругаются пассажиры, которым не хватило мягких сидений! Успокойтесь!.. успокойтесь…
Я это уже знаю заранее:…успокойтесь… какое вам дело…
Потому я внешне не восставал; просто — немножко смешно было: сидят — ну и бог с ними… а все-таки, для чего сидеть, если можно встать… или даже на пол лечь — это ведь гораздо умнее, лечь на пол и ковырять в носу… Сидеть — это и я умею, это каждый может — сидеть…
Я даже задумался: если бы вдруг освободилось сидение, рядом со мной… что тогда?.. Я ведь страшно люблю задумываться…Нет, конечно! я ни за что не сел бы! Ведь рано или поздно все мы выйдем! И тот, кто сядет вместо меня — тоже. Встанет и выйдет. К тому же…
Вот это уже самое главное: «к тому же» любая остановка может быть моей. Когда меня спрашивают: «Гражданин, вы на следующей сходите?», мне кажется, что меня дразнят. Стоит, мол, нарочно, чтобы мешать. Без билета… а ведь смотрит на всех так, как будто бы кто-то виноват, что ему приходится стоять… Не знает сам, куда едет… Удивительный пассажир!
