Музыка разом смолкла; музыкантша, а за нею и все молодые слушатели встрепенулись, заговорили:
— Ну, завтра к утрешнему кофею дяденька, наверно, принесет новые стихи!
Они не совсем ошиблись: «дяденька» действительно занялся стихами, хотя не новыми, а старыми, требовавшими отделки. Когда все сошлись опять к ужину в столовую, он также явился туда с довольной улыбкой, держа в руках объемистую тетрадь.
— Екатеринина Муза заговорила? — спросил его Дмитревский.
— Нет, ко мне теперь она уж редко заглядывает, — отвечал старик поэт:
Холо дна старость — дух, у лиры — глас отьемлет,
Екатерины Муза дремлет…
Положив тетрадь на стол около своего прибора, он то и дело с нежностью поглядывал на нее; когда же, с боем 11-ти часов, все разом поднялись и стали прощаться на ночь, он вручил тетрадь гостю со словами:
— Прочтите, любезнейший, и занотуйте, что нужно…
Дело это для Дмитревского было не ново. Продремав давеча часа два в своем кресле в гостиной, он так освежился, что не нуждался уже в ночном отдыхе. Лежа в постели, он принялся со скучающим видом перелистывать державинского «Грозного», причем где писал карандашом на полях, где просто ставил вопросительный или восклицательный знак, пока не дошел до последней страницы. Тут он от души зевнул и загасил свечу.
Глава VII
Два дня у Державина
Второй день
Там русский дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил…
Пролог к "Руслану и Людмиле"
Старость не знает долгого сна. Не было еще шести часов утра, как Дмитревский уже проснулся. Или, быть может, его разбудил смутный говор, долетавший к нему сквозь тонкую стенку из смежной горницы. Он прислушался и явственно различил голоса хозяина и его мажордома Михалыча. Гаврила Романович давал последнему какие-то наставления по хозяйству.
— Да гуся-то фаршированного смотри не забудь, — говорил он. — Иван Афанасьич у нас, сам знаешь, какой знаток по кухонной части.
— Как не знать-с, — отвечал Михалыч. — Анисовки нонче, сударь, отменно уродились; так с свежей капустой такой фарш дадут… А на счет февереку-то как прикажете?
— Ну, это — по части молодого барина, Семена Васильича: с ним и столкуйся.
Далее Дмитревский разговора их не послышал: в дверь к нему осторожно заглянул его казачок. Убедившись, что барин не спит, он вошел с вычищенными сапогами и платьем.
— Будете одеваться, сударь?
— Да, пора.
Оканчивая уже туалет, Иван Афанасьевич случайно увидел в окошко живую группу: на ступеньках крыльца сидел Гаврила Романович в неизменных своих колпаке да халате, а вокруг него толпилось человек двадцать босоногих деревенских ребятишек.
— Каждое утро, вишь, у них здесь тоже, сказывали мне, — пояснил казачок, — молитвы учат да ссоры ребячьи разбирают.
— Подай-ка шляпу да вон тетрадку, — сказал барин и, опираясь на казачка, вышел также на крыльцо.
Державин сидел к нему спиной и не заметил его прихода.
— Ну вот так-то; на сегодня и будет с вас, други мои, — говорил он и, взяв в руки стоявшую рядом на ступеньке корзиночку с медовыми пряниками, стал раздавать их детям.
Те наперерыв выхватывали их из его рук.
— А мне-то! Мне, дяденька!
— Отчего же нынче, дяденька, не крендели, а пряники? Нешто нынче праздник? — сыпались вопросы.
— И какой еще праздник-то! Приятеля закадычного из Питера чествую, — отвечал "дяденька".
— Вон этого самого?
Державин обернулся.
— А! Иван Афанасьич! Вы здесь? Ну, как почивать изволили?
— Благодарю вас, — отвечал тот. — Да я вам, ваше высокопревосходительство, не мешаю ли?
— Нет, мы с ребятами как раз покончили. Вот что, детушки: ступайте по домам да скажите парням да девчатам, отцам и матерям, что, мол, всем им от меня тут угощение будет. Поняли?
— Как не понять! Не в первый раз…
— Ну, пошли. С Богом!
Весело горланя, дети врассыпную бросились прочь от крыльца. Тут между тем Гаврила Романович увидал свою заветную тетрадь в руках друга-актера.
— Ага! Прочли? — спросил он, и в глазах его забегал беспокойный огонек.
— Прочел-с… Очень хоросо… — невнятно пробормотал Дмитревский и, не глядя на Державина, подал ему тетрадь.
Сидевшая за пазухой Гаврилы Романовича Тайка ошибочно поняла движение гостя и сердито на него заворчала.
— Ну, ну, ну! Не тронет он меня, — успокоил ее хозяин и дрожащими пальцами стал перебирать листы тетради. — Много, кажись, замечаний…
— Ваше высокопревосходительство, — отвечал Дмитревский, — будьте совершенно спокойны, — эти замечания я делаю не для вас; но, вы знаете, на театре всегда бывают прощелыги, которые готовы за все придираться к авторам. От них-то я и хочу уберечь вас.
— Бывают, ох, бывают! — вздохнул Державин и указал себе на шею. — Вон где они сидят у меня!.. Ну, да Господь теперь с ними! Милости просим на балкон: кофей, верно, уж ждет нас. Вы ведь там, кажись, еще не были?
— Нет-с.
— Ну вот, пойдемте, посмотрите при утреннем освещении, каков вид-то!
Целым рядом комнат прошли они на противоположную сторону дома и вышли на балкон. Солнечное утро пахнуло им навстречу; оба старика поздоровались с суетившейся около дымящегося самовара Прасковьей Николаевной, такой же свежей и розовой, как солнечное утро.
— Она у меня ведь ранняя пташка, — сказал Гаврила Романович, — прочие неженки, изволите видеть, еще сладко дрыхнут, а она уж все для нас приготовила.
— Можно, дяденька, налить вам и Ивану Афанасьичу? — спросила племянница и взяла кофейник.
— Наливай, душенька, наливай, а мы вот с ним покуда оглядимся.
— Что, вас никак смущают сии смертоносные орудия? — с усмешкой спросил он, видя, что гость в недоумении остановился перед одной из небольших чугунных пушек, поставленных на балюстраде балкона. — Вот нынче вечером узнаете их назначение, — загадочно добавил он, — а покамест полюбуйтесь-ка картиной природы. Ну что, как находите, сударь мой?
Прислонившись к одному из столбов, на которых лежала крыша балкона, Дмитревский засмотрелся на расстилавшуюся внизу панораму. Перед каменной лестницей балкона, среди клумб цветов, бил фонтан, начиная от которого уступами шел довольно крутой спуск к Волхову. Голубая лента реки красиво извивалась между желтеющими нивами, зеленеющими лугами, а плывшие по ней барки и лодки приятно оживляли этот мирный сельский вид. У берега, прямо против усадьбы, были привязаны к плоту большая крытая лодка и маленький ботик.
— Это моя флотилия, — самодовольно объяснил Гаврила Романович, — на «Гаврииле» мы ездим всей семьей к соседям…
— На "Гаврииле"?
— Да, вон — на той лодке: она окрещена так в честь моего ангела-хранителя.
— А имя ботику, как вы полагаете, — какое? — послышался со стороны стола звонкий голосок молодой хозяйки.
— Пашенька? — спросил наугад гость, лукаво улыбнувшись.
— И не угадали! — засмеялась она в ответ. — У дяди есть еще большая любимица.
— Тайка?
— Ну да!
— Так-с.
Державин только погрозил пальцем племяннице, а потом показал Дмитревскому в сторону, где за плетнем темнела кудрявая купа дерев.
— А там мой сад фруктовый. Сам сажаю, и, не поверите, какая услада сбирать потом плоды рук своих!
— Но та беседка, вон, что на холме, дяде еще милее, — заметила Прасковья Николаевна, указывая в свою очередь на видневшуюся в отдалении, на высоте, беседку, — там он по целым часам беседует со своей Музой…
— Из-за нее забывает и жену, и весь остальной мир! — внезапно раздался позади говорящих другой женский голос.
В дверях балкона стояла сама супруга старика поэта, Дарья Алексеевна. После обычных взаимных приветствий она пригласила гостя за стол и продолжала:
— Видите направо флигель? Это ткацкая, где ткутся у меня сукна да полотна. А спросите-ка Гаврилу Романыча, когда он в последний раз был там?
— И не дай Бог мне, душенька, без спросу вторгаться в твою область! — добродушно отозвался муж. — Ведь и ты не тревожишь же моей Музы?
Понемногу на балконе собралось все остальное заспавшееся общество. Веселый неумолчный говор и смех огласили воздух.
— Только не по-заморскому болтайте, детки! — заметил Гаврила Романович, когда послышалось несколько французских фраз. — Смотрите, чтобы с вами не случилось того, что друг мой Шишков, Александр Семеныч, проделал с девицей Турсуковой.
— Что ж он сделал с нею, дяденька?
— Что? А вот что. Был у этой девицы роскошнейший рисовальный альбом, вывезенный из Парижа; были в нем рисунки разных светил живописи, а подписи-то все были французские, даже русских художников.
— Какой позор! — сказал Александр Семеныч. — Русский художник рисует для русской девицы — и стыдится подписаться русскими буквами; совсем исковеркал свое бедное имя!
