вспоминаем о них и даже часто. Мы с матерью говорим о них и смеемся. И об отце говорим. Но в этом случае меньше смеемся, уж не знаю почему.
Мать считает, что он оберегает ее даже после смерти. Я всегда с ней соглашаюсь. Да, вероятно.
Я рассказала сестре о том, что мать сказала мне в первый вечер, потому что думала об этом, не переставая; мне нужно было обязательно ей об этом рассказать, что мать открыла глаза, чтобы сказать мне, что я была с ней агрессивна, и это было всё, что она мне сказала. Сестра снова сказала, что она бредит, забудь. Да, сказала я.
На свадьбе, то есть после свадьбы, когда мы ели и танцевали, мать не танцевала, это она-то, которая так любила танцевать на свадьбах и не только, я взяла сигарету, и мать зло сказала мне, не кури, а я зло ответила, оставь меня в покое, и закурила. Мать вспомнила об этом. Она это имела в виду, когда сказала мне, что я была с ней агрессивна, сказала, узнав меня в почти темной больничной палате.
Потом, когда она выписалась, она утверждала, что ничего не помнит, заставила меня рассказать, как это было, и как мы с Кларой несли ее по лестницам до ее комнаты, потому что она не могла идти, и как ее потом отвезли в больницу, а там нашли, что у нее эмболия легких, и врачи не были уверены, что она выживет. Я сказала, ты была на грани, но постепенно тебе будет лучше.
Она не чувствовала, что ей лучше.
Нет, уверяю тебя, тебе лучше, я не видела тебя несколько недель и могу сказать, что тебя не узнать, и тебе даже не нужен больше кислород.
До этого тебе всё время был нужен кислород, а сейчас совсем не нужен, и это изменение, изменение к лучшему, и у тебя румянец появился. Ты так считаешь, сказала она. Да, и это было правдой.
С. сказала мне перед моим отъездом, возможно, твоя мать умрет. Да. Это было возможно.
С. всегда говорила правду, и это была правда. Вполне могло быть так, что моя мать умрет, и хотя я говорила, что готова к этому, не думаю, что на самом деле была готова.
С. знала, что такое смерть матери. Но когда у нее спрашивали подробности, она говорила no comment. Всегда, только раз сделала исключение.
Когда я приехала в Мексику на свадьбу, я была потрясена, увидев мать. Сказала сестре, она за несколько недель постарела на двадцать лет, как это возможно.
Цвет лица у нее был землистый, она была худая, и она это знала, но несмотря ни на что, пыталась хорошо выглядеть, из-за свадьбы. Нельзя постареть на двадцать лет, когда твоя внучка выходит замуж, и с землистым цветом лица тоже нельзя ходить. Нужно радоваться. Однажды у твоей внучки будет ребенок, и нужно радоваться. Нарядиться, накраситься.
Радоваться.
Ей помогают одеться, потому что сама она со своим сломанным плечом больше с этим не справляется.
К счастью, это левое плечо. С ним уже ничего не сделаешь. У нее кости крошатся, как песок, и даже не удержат болт, если его поставить. Так мне сказал врач.
Я не знала, что сказать, спросила, но она же сможет пользоваться своей левой рукой. Да, но не так, как раньше.
Он смотрел на меня, но не отвечал, просто повторял, нет, не как раньше; хорошо, сказала я, тогда не будем делать операцию.
Я ошиблась, и теперь уже ничего не сделаешь, она совсем не может пользоваться левой рукой, да и не болты нужно было ставить, а протез, но я только позднее об этом узнала.
Тот врач оказался идиотом, но, как я где-то прочла, идиоты – тоже жертвы.
Когда она проснулась, я сказала ей, тебе уже не восемнадцать. Когда встаешь в туалет, включай свет, а потом потихоньку вставай.
Я всё вижу, мне не нужен свет. Я вижу свет от машин на улице, куда выходят окна столовой. Нет, ты должна включать свет.
Когда я ей сказала «тебе уже не восемнадцать», увидела, что ее мир рухнул. Она отказалась есть, отказалась пить и вечером, и утром, когда я к ней заходила, потому что днем я работала, а работа – это важно, я понимала, что она решила пустить всё на самотек, не бороться больше. Зачем бороться, когда тебе уже не восемнадцать. Она просто будет ждать смерти.
Я сказала себе, вероятно, она знает, что делает.
И так продолжалось всю неделю.
Сестра должна была приехать в пятницу, поэтому с четверга мать начала есть. Она боялась сестры. Она знала, что сестра ее так не оставит, не даст ей умереть. Она снова принялась есть. Она ненавидела больничную еду, поэтому мы с двоюродной сестрой привозили ей медицинское питание в бутылочке, и она его пила. Медленно, но пила.
Я сказала себе, что только со мной она хочет умереть.
Сказала себе, что теперь она, может быть, смирилась с тем, что ей уже не восемнадцать, и что в конце концов это должно было случиться, и не так уж это и страшно. Но нравиться можно в любом возрасте. Или почти в любом. С перевязанным запястьем, со сломанным плечом и когда везде болит, это сложнее, но всё равно возможно. Особенно с такими сильными и красивыми санитарами.
Она, вероятно, начала думать, что могла еще нравиться красивым молодым людям. Кроме того, она боялась сестры, которая должна была приехать, поэтому снова стала есть.
Я сказала ей, это замечательно, что она ест. Она мне едва ответила.
На свадьбу нужно было накраситься. Она накрасилась, и так стало еще хуже. Румяна ее еще больше старили. Румяна на щеках. Стало еще хуже, но я молчала.
Ты тоже можешь накраситься, говорила мне моя мать. Да.
Она никогда не сдается. До смерти она будет говорить мне такие вещи.
Я говорила себе, наверняка это хороший знак, потому она еще жива. Потому муж сестры говорит, что она сильная, твоя мать, очень сильная.
Я спрашивала себя, так ли уж хорошо быть сильной.
Все, муж сестры и, может быть, сама сестра говорили мне, потому она и выжила, она научилась выживать, и она должна была быть сильной, чтобы выжить.
Мне надоели все эти истории о выживании. Годами я думала только об этом. А теперь мне надоело. Осточертело. Я сказала себе, что, может быть, если
