свет погас.
* * *
Проснувшись, она испугалась, что уже ночь, кладбище закрылось и поезд ушёл. Но за окном было светло. Полина схватила смартфон: полдень. Кто–то шагал по коридору, громко топая подошвами. Остановился. Пошёл дальше. Полина проверила соцсети. Артём прислал короткое и бездушное: «ок». Ну, ладно. Ну, ладно!
Она умылась тёплой, мутной от хлорки водой, наклонилась к зеркалу и попыталась рассмотреть белки глаз. За стенкой шумно смыли воду. Полина отшатнулась. Она спустилась в вестибюль, по–прежнему пустой. У выхода её остановил испуганный крик:
— Ключ! Ключ не уносите!
Из–за стойки выглядывала администратор. Полина порылась в сумке, вернулась и протянула ключ.
— А то потеряете, — сказала администратор. — И придётся штраф платить. Смотрите.
Она показала Полине совершенно заурядный носок из серой шерсти.
— Ну, как?
— Прелесть, — сказала Полина.
— Да. И я так считаю, — с гордостью сообщила администратор.
На улице моросил зыбкий осенний дождик. Через приложение Полина вызвала такси, закурила и стала ждать под козырьком. Минуты через три подкатила чёрная «шкода». За рулём сидел жирный черноволосый мужик; он был похож на итальянского мафиози из криминального сериала.
— Здрсть, — выронил он. — Кладбище?
— Да, кладбище.
Он странно выпрямился, как будто собираясь встать в полный рост, но вовремя вспомнил про крышу над головой и остался на месте.
— Едем, — вздохнул таксист и приглушил радио.
Всю дорогу он молчал. Вылезая из салона напротив кладбищенских ворот, Полина сказала ему за это спасибо. Мафиози кивнул и уехал. Из сторожевой будки вышла полная пожилая женщина в чёрной униформе. На рукаве желтел шеврон «Охрана». Она сняла форменную кепку и сунула в карман штанов. Волосы её были коротко острижены и покрашены в странный цвет, какой–то мутно–розовый. Полина уже собиралась подойти к ней, но в этот момент женщина достала смартфон и стала себя снимать на фронтальную камеру.
— Гарри! — сказала она ласково. — Гарри, послушай. Я простая русская женщина, зовут меня Каляева Антонина Васильевна. Я знаю жизнь, Гарри. Я схоронила двух мужей, я видела две войны, я голодала. Я хочу сказать тебе несколько важных слов. Выслушай. Зачем ты пошёл против своей семьи, Гарри? Ведь это твоя кровь, твой род. И для кого ты сделал это? Для вертихвостки, для натуральной шалавы. Тебе это слышать, конечно, неприятно. Да, правда всегда неприятна. Правда глаза колет. Я прошу тебя, досмотри до конца моё послание. Она бросит тебя, выкинет, как тряпку. Она тебе никто. А родители твои, бабушка, дедушка, они тебя всегда примут, любого. Ведь ты же их кровиночка. Мой сын, когда вышел из тюрьмы, никому нужен не был. А я приняла. Мать приняла! Родной человек всегда примет. Эта шалава тебя бросит. И обдерёт, как Сидорову козу. Куда тебе идти? К семье своей только и идти. А ты в них плюёшь. Не делай этого, Гарри, не делай, не плюй в семью, не плюй в кровь. Зачем ты эти интервью раздаёшь? Это тебя твоя шалава заставила, кто же ещё! На деньги позарилась, гадина. А ты и побежал за ней. А ей только деньги и нужны. Ты ей не нужен. А семье своей нужен. Всегда нужен будешь семье своей. Когда сына моего парализовало, я за ним горшки выносила, а не бабы его. Мать выносила! Я его с ложки кормила. А не дружки, не бабы. Мать! А ты что наделал? Что же ты наделал? Бросай эту ведьму, беги к семье, падай в ноги, проси прощения у них. Семья простит и примет. Семья всегда простит и примет. Сын мой, когда у меня украл двести тысяч, а потом пришёл виниться, я его простила, я его приняла. Мать простила и приняла! Гарри, ну послушай, поверь мне. Я жизнь видела. И с моста меня кидали. И дом поджигали. Всего навидалась. Вот уже на пенсии. Но работаю. Всю жизнь работаю.
Она на секунду умолкла.
— Значит, Гарри, делай, что я тебе сказала. Прекращай ты уже дурака–то валять. Погулял и хватит. Домой пора. Семья примет. Родная кровь никогда не оттолкнёт. Всё ведь можно исправить, дорогой мой. Не поздно ещё. Вот что я сказать хотела. А ты на пенсионерку не обижайся. На правду обижаться грешно. Гуд бай, майн френд! Ариведерчи! Чао–чао!
Немножко улыбаясь, она потыкала напряжённым указательным пальцем в экран и сунула смартфон в нагрудный карман куртки. Потом заметила Полину и спросила:
— Ищешь чего, дочка? Может, я подскажу?
Полина подошла к ней. Её ужасно смутило увиденное зрелище. И от этого мысли слегка путались.
— Мне нужна могила. Но я не знаю номер участка. И не помню, где она. Думала, может, у администрации узнать.
— Это вполне можно, — кивнула простая русская женщина Антонина Васильевна Каляева. — Только нет никого. Воскресенье же. А чья могила? Родственник?
— Да, отец.
Полина достала сигареты и закурила.
— У меня вот тоже один муж лежит на Украине, другой в Казахстане. Отец в Сибири. Матушка в Кишинёве. Поехала навестить сестру и там и умерла. В семьдесят четвёртом году. Хорошо хоть сынок мой тут рядом лежит. Хожу вот к нему сутки через трое.
Что на это ответить, Полина не знала.
— Ну, пойдём, поищем. Вдруг вспомнишь что–то. Ты же бывала тут раньше?
— Была только на похоронах, — сказала Полина.
Они медленно двинулись по главной аллее.
— Давно приехала? — спросила Антонина Васильевна.
— Сегодня.
— И сразу на кладбище?
— Дело в том, что я сегодня же и уеду.
— Погостила бы, чего бежать.
— Работа.
— Слушай, у тебя же есть родня, правильно? Кто–то знает, где папка твой похоронен?
— С этим сложно.
— Чего тут сложного?
Сигарета догорела до фильтра и обжигала пальцы. Полина высматривала, куда выбросить окурок. Но урн не было.
— Не хочу никого беспокоить.
Охранница резковато остановилась.
— Да как это беспокоить–то? — закричала она. — Родня же! Родная кровь! Они же тебя любую примут. Какое беспокойство? Тут кто у тебя живёт? Мать живёт? Бабка с дедом живы? Тут живут? Кто ещё? Тёти и дяди тут живут?
— Всё очень сложно, — пробормотала Полина.
— Да ты объясни, что сложного? Ой, дочка, послушай ты меня, простую русскую женщину. Не дури. Иди к родным.
— Так вот я и пришла. К отцу.
Антонина Васильевна задумалась.
— Это верно. Ну, идём, поищем папку твоего. Тут налево или направо, не помнишь?
— Не помню.
— Давай налево. Пойдём по часовой стрелке. Ты знаешь, что ворьё так квартиры грабит? Это способ такой. Они ходят по часовой стрелке и роются в вещах. Сынок мне рассказывал. Ой, какой дурак, какой дурак! Мог жить и жить. А теперь чего?
— М-да, — сказала Полина.
— Лежит теперь мёртвый. И разве я его для этого рожала? Вот скажи. Для этого?
— Нет, наверное.
— У тебя дети есть?
— Нет, детей у меня нет.
— Как так, детей нет? А тебе сколько лет?
— Двадцать шесть.
— И нет детей! — ахнула охранница. — Послушай меня. Время–то не цемент, время–то вода. Понимаешь?
Полина тискала в пальцах погасший окурок.
— А вас на посту не хватятся? Может, я одна похожу?
— Замужем? — спросила Антонина Васильевна.
— Нет.
— И не замужем! Да как же так, дочка?! А семья? Семья? Как без семьи–то? Я вон и то с одним дедом перезваниваюсь вечерами. Конечно, замуж я за него не пойду уже. И не позовёт он. Да и пьёт, сволочь. Но от одиночества сердце болит. Знаешь, как от одиночества сердце болит?
— Я понимаю.
— Всё у вас неправильно, у молодых, — сказала отрешённо Антонина Васильевна. — И нас не слушаете. Учишь вас, учишь, говоришь вам, говоришь.
Она ещё что–то говорила, но Полина уже не слышала. Это было невыносимо. В голове стоял сплошной гул. Снова чесалось в ухе. Тошнило. Ей захотелось немедленно умереть. Полина даже представила, как падает, будто срубленное дерево, охраннице под ноги, но та почему–то переступает через тело, не торопясь идёт дальше и говорит, говорит,
