— А ты дойди! — крикнула крендельщица Хавронья. — Всем городом сказываем!
— Всем быть опять в татарыку, коль их казнят! — крикнул каменщик Прохор.
— Дядя Гавря! — окликнул Иванка, пробившись в толпе к саням, в которых ехал хлебник с семьей.
Хлебник оглянулся, и хотя Иванку было трудно узнать в лицо, он узнал его.
— Дядя Гавря, я всех вас отобью. Глянь, как город кипит! — сказал Иванка дрожащим от радости голосом.
При виде толпы, вышедшей провожать своих вожаков, он поверил в немедленное восстание города. Он видел волнение Пскова, такое же бурное, как в тот день, когда год назад в такой же толпе бежал по льду Великой, наперерез поезду Логина Нумменса…
— Уймись, Иван, — строго сказал Гаврила. — Вишь — люди плачут. Кто плачет, тот уж не воин!..
— Гаврила Левонтьич, как битва пойдет, так и слезы просохнут! — воскликнул Иванка.
— Уймись, говорю! Погубишь себя, и только.
— Да что я — один, что ли, в город прилез?! У меня ватага вокруг. Все на меня глядят. Только двину шапку, стрельцы и дворяне с коней упадут!..
Хлебник смолчал.
— Страшишься?! Своей головы бережешь! — воскликнул Иванка с упреком. — Аль крестное целование боишься нарушить и милости хошь заслужить смирением?!
— Эх, Ваня! — со вздохом сказал хлебник и ничего не прибавил.
— Поп Яков с нами и тоже ждет, — сказал Иванка, не отставая от саней хлебника.
— Скажи старому, чтобы тебя унял. Пора все кончать. Уходите подале — на Дон, что ли, али в Брянские леса… — тихо сказал Гаврила.
— А вы?! Вас на казнь отдать?
— За правду и смерть не страшна… А может, помилует царь — пошлет в ссылку, как знать!.. — ответил Гаврила.
Это был уже не тот человек, которому безраздельно верил и кого так жарко любил Иванка.
Борода Гаврилы свалялась и поседела. Голос его был глух, под глазами и на скулах отеки, взгляд поблек, и весь он был сгорбленный и прибитый. Железная цепь гремела у него на руках, как на собаке, от каждого движения.
Жена и дети расширенными и тревожными глазами глядели на хлебника, слушая его разговор с Иванкой и не вмешиваясь, даже не переводя своих любящих испуганных глаз от лица Гаврилы к лицу Иванки, словно его здесь и не было…
Слова Гаврилы нагнали отчаяние на Иванку. Но если хлебник отказывался от того, чтобы быть отбитым, то не откажется от задуманного Томила, и если не ради себя, так ради Аленки согласится, конечно, кузнец… Иванка глазами нашел впереди сани, в которых везли кузнеца, и, взглянув ему в спину, узнал с ним рядом в санях Аленку… Ее, ее тоже увозят!..
Иванка обогнал сани и протолкался к Мошницыным…
К ним протискивались соседи, знакомые, обнимали и целовали их. У всех отъезжающих на глазах стояли слезы умиления, благодарности и глубокой печали. Что бы ни ждало их впереди, но никогда не увидеть им больше родного города!..
— Михайла, здравствуй! — произнес Иванка над ухом Мошницына, улучив минутку…
Кузнец вздрогнул.
— Схватят тебя, — не оглянувшись, ответил он, сразу узнав Иванку. — Пошто ты сюда прилез?
— Дочку сватать к тебе прилез! Слышь, кузнец, пятьдесят сватов, пятьдесят пистолей. Кони ждут и невесту и тестя. Таких коней понабрал у дворян — никто не догонит.
Аленка слышала все и не смела поднять глаза.
— Слышь, Алена, — негромко сказал кузнец.
— Не мочно мне бачку покинуть, — ответила она. — Куды он один, без меня!
— И бачку твоего отобьем. Все готово: робята мои вокруг. Оглянись — все глядят на тебя, ждут согласья. Как окажешь, так враз и подхватят тебя из саней и дворян с коней мигом постащат, — говорил Иванка, идя за санями.
— Не балуй, Иван, — возразил кузнец. — Сколько крови прольешь в городу, и кровь та падет на Алену. Какое ей счастье будет? Сколь малых детишек, глянь!..
— Робята мои не попятятся, дойдем до ворот, там посадски отстанут, тогда отобьем. Аль не любишь больше? — спросил Иванка, склонившись к Аленке и заглянув ей в лицо, закутанное платком.
Она увидела усатого черномазого молодца, и, хоть было грустно и тяжело, она засмеялась — так был непохож усач на ее Иванку…
— За бачкой поеду, Ивушка, — тихо шепнула она. — Люблю я тебя, как Якуню любила. А бачку как кинуть?..
— Михайла, ты слышишь, пошто дочь свою губишь?! Слышь, отобьем вас обоих!.. — твердил Иванка с упорством.
— В чепях я, в колоде: сам бечь не могу, — возразил кузнец.
— Снесем на руках до коней, а поскачем что ветер! — твердил Иванка.
— Гаврила, Томила и Прохор да все — все поедут, а я убегу? Бесстыдник я буду! — ответил кузнец.
— Пропустите, посадские, дайте дорогу! — выкрикивал пристав.
Но его не слушали. Люди подходили к саням, совали деньги, лепешки, сало и яйца, обнимали и целовали уезжавших…
Целый час пробирался поезд через толпу к Петровским воротам, и сын боярский охрип и не мог больше кричать, и казаки не кричали, а только старались при первом случае каждый раз продвинуть хотя бы на шаг коней…
Иванка, не отставая, двигался за санями. Не стесняясь отца, он твердил Аленке, как будет ее любить и лелеять, что нет жизни ему без нее… Она опустила глаза и молчала.
Иванка в волнении перебежал к саням, в которых везли Козу и Томилу. Он обнялся с летописцем.
— Сын боярский глядит на тебя, — шепнул Томила, — бежал бы, рыбак.
— Уходи живей, баловень, двуголовый! — сказал Прохор Коза. — Где Кузьма? Тоже тут?..
— Кузьма в деревне вас ждет, — слукавил Иванка. — Я пришел за вами. Как уйду?! Да вы не бойтесь, нас не дадут в обиду: со мной ватага, всех отобьем…
— Иван, не балуй! Пропадешь и иных погубишь: старые стрельцы у ворот в караулах — на нас они злы, всех побьют вместе с семьями, и царь им спасибо за службу скажет, — строго заметил Прохор.
— Иди… Спасибо — пришел проводить. Рад, что вижу тебя напоследок, — ласково добавил Томила.
— Томила Иваныч, да как же тебе не срамно?! Что в сбитенной говорил, ты забыл?
— Другая неделя — другие думы, Ванюша. Уж поздно ныне!..
Вот уже рядом Петровские ворота, вот-вот кончится все…
Ватага Иванки сбилась толпой впереди коней, преграждая дорогу, оттягивая минуты, не зная, что делать дальше, не решаясь перемолвиться словом со своим атаманом, чтобы не выдать его…
— Слышь, Алена… Ворота, смотри!.. Слышь, кузнец, аль доселе в тебе все гордость, что я холоп?! Отдай мне Аленку!.. — твердил Иванка, снова перебежав к саням кузнеца.
— Глуп ты, Ваня, — сказал Мошницын. — Люблю я тебя. И Аленке счастье с таким… И гордостью не кори колодника… Я дочь отдаю тебе, да видишь, сама не идет… Хошь, чтоб я сговорил, — не смею: то крови стоит, а дочери счастье чужой кровью купить не хочу.
Не вступая без знака Иванки в стычку, ватага его отходила к воротам. Сколько ни оттягивали, а выезд близился. Вот-вот и вырвется поезд из городских ворот.
Последний миг… Сани уже в воротах…
— Алена! Нет жизни мне без тебя! — воскликнул Иванка.
— Не кричи, безумок! Башки пожалей. Тут убьют тебя, нас всех убьешь: нам по тюрьмам, по ссылкам везти твою смерть, — остерег кузнец.
Аленка упала на грудь отца, громко плача.
Стоны, крики, прощальные возгласы раздавались вокруг за Петровскими воротами…
— Берегись, берегись! — вдруг заорали ямщики.
Казаки и дворяне вырвали сабли из ножен.
Взлетели кнуты над конями…
Обдав окружающих снежной пылью, взметнув комья снега из-под копыт, поезд рванулся вперед. Люди в санях шатнулись. Толпа раздалась, и сани помчались, оставив позади скопище провожатых.
Несколько мгновений молча глядела вся тысяча человек вслед несчастным…
Первая, тяжко вздохнув, перекрестилась в слезах бабка Ариша. Стоявший рядом посадский, сняв шапку, тоже перекрестился, а за ними — вся толпа провожатых.
И воротник Петровских ворот, и стрелецкий десятник, и караульные стрельцы — все сняли шапки, желая доброго конца тяжелому пути вожаков восстания…
— Идем, Ваня, идем, голубчик, — уговаривал поп, одетый в непривычное платье…
Иванка глядел вперед по дороге, туда, где уже не вилась и снежная пыль, где скрылись за лесом сани…
— По коням! — внезапно крикнул Иванка. — Наперерез! В угон, братцы!..
Он кинулся бегом по дороге к лесочку, где были заранее приготовлены кони.
— Ишь, дурак, налил бельмы с утра винищем! — воскликнул Гурка, схватив его за локоть.
Иванка рванулся, но крепкие руки брата вцепились в него.
Это было невдалеке от ворот, и стрелецкий наряд мог слышать выкрик Иванки.
— Вали его в сани, робята, — сказал Гурка, — что с пьяным-то толковать…
Четверо повалили его в подоспевшие сани и быстро погнали коней…
Иванка был в самом деле как пьяный или в бреду; если бы не Гурка и поп, он сгубил бы себя и свою ватагу…
Потеря любимого друга, разрушенные мечты о заветном «острове» и расставание навеки с Аленкой сломили его…
