Терехов велел поднести посланцу ковшик пенника, сказал что будет, и сейчас же после заутрени, наскоро отдав приказание управителю, оделся в темный будний кафтан и важно опираясь на палку, пошел в губную избу, — она же служила, так сказать, и местным разбойным приказом.
Там уже ждал его губной староста.
— Здраву быть! — сказал кланяясь Терехов.
— И тебе, боярин! — ответил Сапунов. — Там их и допрашивать станем!
— Ин быть по-твоему! — согласился Терехов.
В это время в избу вошел воеводский дьяк, Егорка Балагуров, и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.
— Прости, милостивец, заговорил он униженно, — поскольку боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так и заказал мне, непотребному рабу, Егорке, на сыске стоять.
— Что же, — согласился Сипунов, — воевода в своем праве. Пойдем, боярин!
Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники, вместе с несчастными неплательщиками, во дворе, по трое и десятками, смотря по помещенью.
Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота дверью. Это и был застенок. На земле перед дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
Сипунов открыл дверь, которая заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка, с земляным полом, как бы делился на две части. На лево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки, недалеко от стола стоял аналой, с крестом на нем; направо же валялись доски, стоял небольшой помост, на котором на боку спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горящими углями, дымилась жаровня и в полутьме виднелись страшные орудия пыток: палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.
Два заплечных мастера встретили пришедших низкими поклонами.
— Приведите-ка, молодцы, скоморохов, коих вчера забрали: сыск малый сделаем, — распорядился Сипунов и стал залезать на скамью, позади стола.
— Садись, боярин, пока что, — пригласил он Терехова, который с трудом уселся на конец скамьи.
Дьяк покашливая сел на табурет, у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха.
Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
— Смилуйтесь, бояре, во имя Христа! Ни в чем не повинны! Ни татьбою, ни убийством не занимались! Отпустите, Бога ради! Ходим мы нищи и ноги: с того, что дадут, только и живы!
— Ну, вы! — закричал на них дьяк, — волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину!
И при этом они хитро подмигнули ближайшему к нему скомороху. Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
— Сказывайте имена ваши, — сказал Сипунов. — Пиши Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
— Ну, вы! — окрикнул их снова дьяк и ткнул пальцем на первого. — Тебя как?
— Иван, а прозвищем Наливайко!
— А тебя?
Красивый, лет девятнадцать, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
— Антошка Гусляр!
— Тебя?
Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
— Емелька Беспутный!
— Чем занимаетесь и откуда пришли? — повторил дьяк вопрос и прибавил: — В Москву идете, што ли?
Иван Наливайко ответил за всех.
— Скоромошьим делом, милостивец! Скоромошьим, да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
Дьяк довольно крякнул, и по губам его скользнула улыбка.
Сипунов взглянул на Терехова, а Терехов только печально вздохнул и потряс бородой.
— Чего ж их спрашивать? Вестимо, ничего не ведают, — тихо сказал он.
— Оставить сыск? — спросил Сипунов. Терехов кивнул. Добродушный Сипунов словно ожил; ему было тяжело пытать людей занапрасно и он, приняв грозный вид, сказал:
— Ну, на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, будете с них клепы! А наперед, чтобы в нашем городе не чинили буянств. Слышь, вчера до полуночи бражничали.
Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни. Сипунов и Терехов вышли.
— Слышь, — обратился Терехов к дьяку, — не откажись сегодня ко мне зайти! Хочу другу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то у меня старый еле видит. Писать и некому.
— Рад, боярин, за тебя живот положить, — кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
Угрюмый вернулся Терехов домой и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная, с испуганным лицом.
— Ай, что стряслось, Петр Васильевич? — спросила она, едва переводя дух. И ушел ты сегодня не во время, а теперь меня позвал?
— Садись, жена, — ответил боярин. — Действительно стряслось. Помнмишь, мы за княжего сына свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
— Помню, батюшка! Как не помнить! — ответила жена Терехова, — еще на Москве то было. А что? Али полаялись?
— Пустяки, говоришь: дружбы нашей мечом не рассеч! Дело в том, что княжего сына ономедни скоморохи с вотчины скрали!
— Ахти мне! — воскликнула боярыня и даже изменилась в лице.
— Петр Васильевич, — сказала она помолчав, — что ж теперь нам-то делать?
Терехов нахмурился.
— Что делать, про то я знаю. А сказал тебе на тот случай, чтоб про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев и едва поздоровался с Тереховым, как сказал ему:
— Зачем скоморохов отпустил?
— Коли они из-под Тулы…
— Брешут! Сейчас доподлинно услыхал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего — не возьму в толк. И окромя того, кажись и княжой сын объявился.
— Шутишь? — откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
— Что за шутки! Ты слушай! Немец-то мой…
— Какой немец?..
— Ах, ты! Да вчерась-то я говорил, что мне из Москвы немца для стрельцов прислали.
— Ну, ну, запамятовал! — успокоил его Терехов. — Дальше-то что?
— Ну, вот и слушай! Сегодня это поучил он нас всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что. На дворе клеть есть, там он и живет…
— Ну?
— Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит, есть в Москве корчма. Ее какой-то Федька Беспалый держит…
— Федька Беспалый? — повторил Терехов. — Ну, так что ж, что в Москве корчма есть?
— Да постой, дай, кончу! — остановил его Андреев. — Так слышь, к этому Федьке-то скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец все это видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то много таких ребят для нищих держал, сарай полный, что мыши…
— Ну?
— Ну, немец-то скрал его, да к другим немцам отвел. Он теперь у них там, на Кукуе.
— Обасурманили мальчика.
— Зачем? Я к тому, что может это княжой сын и есть.
— Княжой? Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, пошлем до князя нарочного.
— Беспременно. К чему я и пришел к тебе. А только ты мне скажи: зачем ты скоморохов отпустил и к чему дьяк им мирволил?
— Ну, тоже, Сеня, откуда ты знаешь это?
— Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели это у нас под садом, один и баит: «Спасибо дьяку, надоумил. Ляпнули бы, что из Москвы, повисели бы на дыбе». Другой ответил: «Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами». Ишь куды завернул! Обмерекать надо, боярин. Может здесь и измена какая есть. Лях-то не дремет.
Терехов задумался.
— А что? Пожалуй, кто и мутит. Ну, а как же с князем-то? А? вспомнил он.
— Послать беспременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядем и без отписки всякой?
— А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему да и спосылай! Только послание все же напишем, потому князь горячий и неравно его с первого слова на дыбу потянет.
— И то, — согласился Андреев.
— А дьяка этого велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься. Как-нибудь сам наскребу.
— Так я пойду, снаряжу его.
— Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, — и Терехов набожно перекрестился. — Ежели да сразу на след напали, прямо чудо Божие.
— Воистину! — ответил Андреев. — Ну, так я пойду, а ты готовь грамотку!
— Ладно.
Андреев ушел. Боярин прошел в свою рабочую горницу, достал перо, бумагу и кряхтя стал составлять послание своему другу.
В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной и грамотой, ехал назад из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину князя.
Князя Теряева узнать было трудно, так он изменился со времени пропажи своего сына. Смуглое лицо его точно почернело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Как слуга его Антон, он в знак своей печали отпустил бы волосы, но постоянная служба при царе не допускала этого, и он кручинился еще более.
