В настоящую минуту, когда приятели уселись рядом на диване в маленькой, в одну комнату, квартирке Ельникова, Светлов, пристально смотря на него, чувствовала именно такое впечатление. «Не жилец он на свете», — подумалось Александру Васильичу в эту минуту, и ему стало жутко до боли.
— А ты, брат, еще больше похудел, — сказал он Ельникову под влиянием этого неотразимого впечатления.
— Эх, брат! ведь дни и ночи пришлось сидеть перед экзаменами, — ответил угрюмо Анемподист Михайлыч. — А главное — люди меня изводят, — помолчав, прибавил он еще угрюмее.
Светлов не стал расспрашивать товарища о значении последней фразы. Он научился понимать его с первого слова еще с гимназической скамейки. Александр Васильич знал, что Ельников был натура в высшей степени честная, чистая и впечатлительная. Всякая, даже малейшая людская несправедливость, на которую иной и внимания не обратил бы, принималась им горячо к сердцу. Не легко было состязаться с Анемподистом Михайлычем в том случае, когда он отстаивал какую-нибудь любимую идею. Несообщительный и скупой на слова вообще, он делался тогда увлекательным, красноречивым. При этом особенно плохо приходилось тому из его товарищей, кто, выслушивая рассеянно его горячие доводы, отвечал ему невпопад или перевирал его мысль. Ельников бесцеремонно схватывал противника руками за что ни попало и сердито тряс его изо всей силы, приговаривая: «Ты мог сказать, что не хочешь со мной говорить; а уж если стал говорить, так слушай же! слушай! не спи! Это неуважение!.. Это черт знает что такое! Я вот что тебе доказываю, вот что говорю… а ты что несешь?» — и прочее в этом роде. Светлова он считал своим лучшим другом, как и тот его, в свою очередь. «Светловушка, брат, богатая голова, хоть вы его и обзываете франтиком», — нередко говаривал с жаром Анемподист Михайлыч кому-нибудь из товарищей, когда тот отзывался легко о Светлове, часто приезжавшем в Москву, чтоб повидаться с приятелями. «У вас в голове — хвощ, а у него — царь. Вы вот так точно, что франтики: меняете свои убеждения, как перчатки. Тут дело не в том, в чем человек ходит, а в том, что он в себе носит!» — уже едко заканчивал обыкновенно Ельников, стоявший тогда во главе лучшего университетского кружка. Правдивость и добросовестность Анемподиста Михайлыча вошли там в пословицу. Достаточно было сказать, что Ельников в таком-то случае вот на чьей стороне стоит, — и все лучшее единодушно примыкало к этой стороне. Правдив он был со всеми одинаково, не исключая и ближайшего начальства. По этому поводу еще на первом курсе между товарищами долго рассказывался один забавный анекдот, очень метко характеризовавший Анемподиста Михайлыча. Какой-то плохой профессор, обращавший больше внимания на дисциплину, чем на науку, однажды заметил Ельникову. что у него недостает на вицмундире двух пуговиц. «У вас в голове и четырех пуговиц не хватает, да я молчу», — ответил ему угрюмо Ельников, — и высидел за эту остроту два дня в карцере. «Теперь вы, вероятно, стали умнее?» — спросил у него тот же профессор, когда Ельников появился снова на его лекции. «Разумеется, — едко согласился с ним Анемподист Михайлыч, — пока вы на меня не жаловались ректору, я думал, что у вас не достает только четырех пуговиц в голове, а теперь знаю, что у вас там целых шести не хватает». Но в карцер он на этот раз не попал почему-то. На третьем курсе все очень хорошо помнили его «дуэль на глазах». Дело было таким образом. Кто-то из студентов, считавшийся между товарищами аристократиком, отбил у другого студента модистку, с которою тот был года полтора в самых близких отношениях. Ельников узнал об этом и на одном приятельском вечере пристал к аристократику, требуя, чтоб он во всем сознался и извинился. Аристократии струсил, но упорно отрицал факт. Анемподист Михайлыч не унимался. «Очень уж, видно, жалко вам своей благородной дворянской шкурки?» — спросил он, пожимая плечами. «Господин Ельников!» — вскричал обиженный, весь побледнев, и направился было к Анемподисту Михайлычу. «Что прикажете?» — ответил тот спокойно, сделал шаг навстречу и, сложив крестообразно руки на груди, уставил на противника неподвижный, пронзительъный взгляд. Минуты три они простояли так, не спуская глаз друг с друга. Наконец аристократик не выдержал, покраснел весь, как рак, опустил глаза и отошел в сторону. «Если вы даже на меня не можете прямо смотреть после вашего поступка, то как же вы будете смотреть в глаза вашим товарищам? — сказал ему холодно Ельников. Он не проронил больше ни слова и сейчас же ушел, а выведенный им на свежую воду аристократик прослыл с этих пор «притчей во языцех» и вскоре вынужден был оставить университет, не находя прохода от двусмысленных улыбок даже тех студентов, которых считал своими. Многих, в свое время, забавляла также другая выходка Анемподиста Михайлыча, известная тогда под именем «лошадиной революции». Кто-то стал доказывать ему однажды законность рабства в известных пределах и сослался при этом на пример приручения с глубокой древности теперешних домашних животных. «Да, так! попали, батюшка, пальцем в небо! — разгорячился Ельников, — думаете, оседлали коня по праву сильного, так и езди на нем весь век? А что, кабы лошади вздумали восстать все поголовно в одно прекрасное утро? Ведь они бы все человечество одними задними ногами в прах повергли! Коли вы об этом не размышляли никогда, так вот поразмыслите-ка». Споривший с Ельниковым только пожал плечами, пренебрежительно сказав: «Вот проповедник-то лошадиной революции!» — «И буду проповедником! Нечего на пятиалтынный-то либеральничать!» — проговорил сквозь зубы Анемподист Михайлыч и отошел в сторону. Таков был Ельников на школьной скамье, таким же он и теперь представлялся Светлову, пока Александр Васильич молча смотрел на его исхудалое, утомленное лицо.
— Да, брат, — сказал доктор, первый прерывая молчание, — скверно живется на свете…
— Разумеется, скверно, да ведь ничего не поделаешь с этим.
— Именно ничего не поделаешь; только обманываешь и себя и других. Я вон всю эту премудрость, кажется, насквозь прогрыз, — Ельников сердито указал глазами на два больших чемодана, туго набитых книгами, — а что она, премудрость-то эта? Как и мы же, безнадежно разводит руками…
— Ты, видишь ли, слишком горячо все принимаешь, — сказал Светлов.
— Да я уж, брат, пробовал и не горячо принимать — все ни к черту не годится.
— Не хуже же теперь, чем прежде…
— И не лучше, чем прежде? Экое утешение сказал! — горько улыбнулся Ельников.
Товарищи помолчали.
— А ты знаешь, кто здесь еще из наших? — спросил вдруг Ельников, прилегая головой на ручку дивана,
— Нет. А кто?
— «Крыса» здесь.
Под именем «крысы» слыл у них один общий товарищ по гимназии, получивший там это прозвище за свою лукавую юркость и особенную манеру держать себя в классе.
— Неужели «крыса» здесь же? — обрадовался и удивился Светлов.
— А вот подожди; ты его увидишь, вероятно, через несколько минут: он каждый день в это время ко мне заезжает.
— Что же он здесь делает? Служит?
— Как же, лекарем при казачьем полку. У него, брат, огромная практика здесь частная; особенно у дам он в ходу, — улыбнулся Анемподист Михайлыч.
— Что ж он им, сиропы, да варенья, верно, прописывает? — захохотал Светлов.
— Ну нет, брат, я этого не скажу, — ответил Ельников серьезным голосом, — он знает свое дело отлично. Но, кроме того, у него действительно есть какое-то особенное уменье ладить с барынями.
— Как и у меня же? — рассмеялся Александр Васильич.
— Ты, пожалуй, почище будешь…
Ельников прежде часто нападал на Светлова за его особенную наклонность к женскому обществу.
— Я, брат, в этом отношении — каюсь — таким же остался, как и был, — проговорил Александр Васильич, закуривая папиросу. — Начинай, распекай! — засмеялся он добродушно.
— Эх, Светловушка! Ты, пожалуй, брат, и прав, — тоскливо молвил Ельников.
— Как, Анемподист Михайлыч!.. Неужели… поздравить? — шутливо-торжественно произнес Александр Васильич.
— Поздравь, брат, — угрюмо ответил Анемподист Михайлыч.
— И где же… совершилось сие… чудо? В Москве? — тем же шутливым тоном спросил Светлов.
— В Москве, брат.
— Вон оно что! И крепко?
— Так, брат, крепко, как и нельзя крепче.
Анемподист Михайлыч быстро поднялся с дивана, порылся угрюмо в одном из чемоданов и, достав оттуда фотографическую карточку, подал ее приятелю. — Ого, отче, каков у тебя вкус-то! — сказал Светлов, внимательно рассматривая портрет.
— Нравится тебе?
— Чрезвычайно. Как же вы порешили с ней? — сочувственно осведомился Александр Васильич.
— Она гувернантка — голь, как я же, так что ехать нам вместе и думать было нечего. Я, прочем, звал. «Нет, говорит, дай прежде хоть немного денег скопить, чтоб было с чего начать и на что выехать. Твоих, говорит, средств не хочу». Кремень, знаешь, натура, хоть и молода еще..- взволнованно проговорил Анемподист Михайлыч, и по его выразительному лицу чуть заметно пробежала какая-то светлая тень.
