в том доме?
— Нет. Она вышла на песенку и уехала… туда, где… деревья. Кстати, когда у меня не было времени на Мари, она ходила к мадам Данвиль. Но ко мне все равно намного чаще.
— А родители Мари?
— Про отца ничего не знаю. А мать была… такой печальной… молодой женщиной… Иногда она проводила весь день у себя… не вставая с кровати… спала, спала все время, представляете, шторы закрыты, двери закрыты, глаза закрыты, а иногда просто ухаживала, не предупредив, сначала только на ночь, а потом надолго, могла сбежать на несколько дней.
— Она уходила из дома?
— Да-да.
Я чувствую, что эти воспоминания бередят Миша душу. Она редко откровенничает о прошлом.
— Я встречала малышку в аэродроме. То с матерью, то совсем одну. Она… с куклами или этими… штуками из пластмассы. Как-то раз я пошла в парк… День выдался очень холодный. И они с матерью были там, они…
— Гуляли по парку?
— Да, но девочка… Она шла без халата.
— Без пальто?
— Да. У нее его не было. А ее мать все говорила и говорила, она была милашка с дочкой, но, казалось, не замечала. Холода. Тогда я отдала свой пульт Мари и сказала: приходи ко мне, когда захочешь.
— Она узнала вас?
— Да, разумеется. Мы часто виделись в… проезде.
— В подъезде. И она пришла?
— Да, несколько дней спустя она постучалась в мою дверь. Я была… так… Но что я могла сделать? Она поужинала, а затем снова ушла. Потом она приходила… очень часто… И даже оставалась на ночь. А потом проводила у меня почти все время.
— Вы не предупредили службу социальной помощи?
— Нет. У меня мелькала такая мысль, но… в голове крутилось слово, это слово, знаете… страшное.
— Какое слово, Миша?
— Ну, которое… понос. Только глу… гло… глагол.
— Доносить?
— Да. Доносить — для меня это было решительно немозвожно. Просто духу не хватило бы… Ее мать пыталась… выпутаться, она была очень… понимаете? Она тоже иногда приходила ночевать ко мне. Случалось, по нескольку дней с нею все было благополучно. И тогда она сама занималась дочкой.
— Что с нею стало?
— Она умерла. Мари только достигла… совершенства.
— Совершеннолетия?
— Вот именно. Попала… — Миша не может подобрать нужного слова, — …машина…
— В автомобильную аварию?
— Да.
— И после этого вы взяли на себя всю заботу о Мари?
Молчание обволакивает нас.
— Вам тяжело вспоминать об этом, Миша?
— Да, но теперь… иное дело. Совсем… инаковое.
— Безусловно. Мари ждет ребенка, беременность протекает хорошо, и это чудесно.
— Но я не смогу рассказать.
— Кому?
— Малышу. Я хотела бы рассказывать ему, как… как… как… Вы только что называли это слово.
— Бабушка?
— Вот.
— И почему же вы не сможете рассказывать ему сказки, как бабушка?
— Слишком уж я… немногосложна… и что-то я совсем… сбесилась. А вы?
— Со мной все нормально, Миша, я не обессилел. Вы утомлены, потому что долго говорили сегодня. И кстати, мне показалось или в последнее время вы и вправду немного грустны?
— Знаете, уборная женщина принесла мне карманы.
— Кармашки для хранения?
— Нет…
Она соединяет большой палец с указательным и с некоторым озорством в глазах смотрит на меня через образовавшееся отверстие.
— Карамельки?
— Нет… хрустящие… в форме кру… кр… кружечки.
— Пирожные макарон?
— Вот, вот именно! Хотите попробовать?
— Да, с удовольствием. И на этом мы завершим сегодняшнее занятие, хорошо?
— А вы? У вас есть дети?
— Увы, нет, Миша, мы с женой разошлись раньше, чем обзавелись детьми.
— Правда? И что, у вас нет никого нового?
Я не могу сдержать смеха.
— Какая вы любопытная, Миша! Нет, никого особенно нового.
— А ваш отец…
— О, это было давно.
В течение нескольких секунд мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь ей.
— Я думала. Может быть, вам… написать… Сделать… первый шанс навстречу.
— Может быть, Миша. А почему вас так беспокоит эта история с моим отцом?
— Вас.
— В каком смысле?
— Она беспокоит вас.
— Нет, что вы. Не тревожьтесь. И кстати, как решился вопрос с вашим лечением?
— Все как надо. Они мне… продвинули… ту, что была в десять. Это чудесно.
— Что ж, тогда оставляю вас отдыхать. До четверга?
Моя профессия — логопед. Я работаю со словами и с молчанием. С невысказанным. С тайнами, сожалениями, стыдом. С невозвратным, с исчезающим, с воспоминаниями, которые пропадают насовсем или вдруг вспыхивают, стоит человеку услышать имя, увидеть изображение, ощутить запах. Я работаю с болью вчерашней и с болью сегодняшней. С откровениями.
И со страхом смерти.
Все это часть моей профессии.
Но если есть в моей работе что-то, что продолжает удивлять, даже поражать меня, что-то, от чего и сегодня, спустя десять с лишним лет практики, у меня подчас перехватывает дыхание, то это, несомненно, долговечность боли, пережитой в детстве. Жгучесть раны, не заживающей на протяжении многих лет. Горечь обиды, которая не стирается из памяти.
Я смотрю на своих стариков: им семьдесят, восемьдесят, девяносто лет, они рассказывают о событиях далекого прошлого, произошедших еще в дедовскую, древнюю, доисторическую эпоху, их родители умерли пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад, но боль, пережитая ими в детстве, никуда не делась. Она там же, где и была. Она читается на лице, звучит в голосе, бьется в теле, течет по жилам. По замкнутому кругу.
Придя на очередное занятие с мадам Сельд и постучавшись в ее дверь, я с порога вижу, что пациентка очень взбудоражена: кипя от злости, она стоит посреди комнаты и, похоже, готова расплакаться. А в комнате царит непривычный беспорядок: кажется, Миша решила переставить всю мебель и остановилась в самый разгар
