молчать и никак не реагировала на его беседы и расспросы, лишь молча глядела невидящим взглядом в потолок. Нашарив на полатях большую плетёную корзину, дед Матвей коротко свистнул, подозвав мелкую, непонятного, пёстрого окраса собачонку с куцым хвостишкой:
– Тюря, айда со мной!
Собачка завертелась юлой под дедовыми ногами, закрутила хвостом, что есть мочи, громко повизгивая.
– Ну-ну, тихо-тихо, чего расшумелась? Гляди мне, ящерок не забижай, а то знаю я тебя, сейчас снова шугать их примешься да ловить.
Дед Матвей обернулся к кровати, на которой лежала Софья, покашлял смущённо, помял в руках картуз:
– Ты это, внученька, побудь покамест тут без меня, мне в Гнилой угол сходить надоть, травок кой-каких набрать бы. А я тебя-то вот не одну, на Афанасья оставляю.
Дед махнул рукой на кота, что улёгся возле Софьиного бока и уже начал подрёмывать, пригревшись.
– Фанасий- то за тобой приглядит, так что не скучай.
Дед Матвей надел картуз на голову, взял корзину и вышел из избы.
Ходил он долго, и воротился домой только к вечеру, когда уже стало смеркаться и тучи комарья закружились на болоте.
– Совсем заели проклятущие, – поднимаясь в избу по ступеням, ворчал дед Матвей, неся в руках полную корзину грибов да кореньев, и почёсывая искусанную шею, – Нешто настой мой супротив них спортился? Всегда помогал. Намажешься – и не одна тварь не подлетала. А тут…
Он замер на пороге, не договорив, и уставился на середину избы. Там, возле стола, стояла Софья и хлопотала, раскладывая миски да ложки.
– Бат-тюшки, внученька, – обомлел дед, – Встала? Полегшало, знать, тебе? Вот, и слава Богу, вот и слава Богу!
Софья вдруг выронила на пол деревянную ложку, и та с глухим стуком ударилась о доски, и укатилась под лавку.
– Так ты слышишь, доченька? – ахнул дед Матвей и перекрестился, – А я-то думал, ты не слышишь меня, что я тут старый дурак бормочу хожу, я уж думал – сам с собой баю. А она слышит!
Дед Матвей наспех сунул корзину в угол и поспешил к Софьюшке. Дойдя до неё, он взял девушку за плечи, развернул к себе, и внимательно вгляделся в глаза – нет, не видит она его, но ничего, ничего, хоть слышит – и то какая радость уже ему!
– Спасибо тебе за всё, дедушка, – неожиданно промолвила вдруг девушка.
Дед Матвей вытаращил глаза и задохнулся, схватившись за грудь, там, где было сердце:
– Так ты говорящая, девка?! Это что же делается? Фанасий, Тюря, бегите сюда, глядите-ко чего творится, радость-то у нас какая! Внучка моя заговорила!
Простосердечный, светлый старик смеялся и плакал одновременно, радуясь новости, слёзы капали из голубых его глазонек, и, стекая по бороздкам глубоких морщин, терялись в седой бороде. В порыве чувств он обнял Софью и прижал её к себе, целуя в щёчки, и вглядываясь в её лицо.
– Умница ты моя! Заговорила! Вот и славное дело, вот и будем жить да поживать теперь! Как звать-то тебя, внучка?
– Софья, дедушка.
– Имя-то какое славное, – похвалил дед, – А меня уж знаешь, дедом Матвеем величают.
– Ага, знаю, деда, у тебя тоже имя красивое.
– Дедушка, – заговорила, наконец, Софья, когда добрый старик чуть успокоился, – Спасибо тебе за всё, за ласку твою, за заботу, так за мной маменька с тятенькой покойные ходили. Дай Бог тебе здоровья на долгие годы за всё, что ты для меня сделал, как дитя выходил.
– Дак ты сирота, внученька? Что же, вовсе никого у тебя нетути?
– Есть, дедушка, сестра младшая, она замужем. А я одна жила в тятином дому. Только дом сгорел, а меня добрые старички приютили, а потом…
– Что же сестрица? Али не позвала тебя с собою?
Софья отвернулась, замолчала.
– Звала, деда, да я сама не пошла…
– М-м-м, – закачал головою дед Матвей, – Понимаю, понимаю, ну да Бог с имя. Ты вот что, дочка, коли не хочешь назад-то возвращаться, так оставайся со мною жить покамест, а там видно будет. Ну, а коли хочешь к своим, так я тебя на русь выведу. Сама-то ты дорогу не найдёшь. Дом наш хитро стоит. Это ещё жена моя покойная так задумала, чтобы никто непрошенный к нам не приходил, она у меня ведающая была…
Дед Матвей замолчал, задумался.
– Я с тобой, деда, останусь, коли не прогонишь, – тихо ответила Софьюшка.
– Да куда ж мне тебя гнать, девонька? – обрадовался старик, – Я только рад! Всё веселее вдвоём-то! И вон, Апанасий да Тюря с нами.
Софья улыбнулась:
– Этих-то проказников я знаю. Лекари мои. Пока ты из избы уходил, они всё со мной водились, грели да ласкались. И им спасибо за всё.
Софья присела на лавку и тут же Тюря закрутилась у её ног, а Афанасий прыгнул на колени и замурлыкал, она почесала обоих за ушами, улыбнулась, но тут же улыбка сошла с её лица и она вздохнула.
– Не печалься, внучка, – взял её за руку дед Матвей, от глаз которого ничего не укрылось, – Всё наладится, всё будет так, как Богом задумано. А ты чего это там, никак обед сготовила?
– Сготовила, дедушка, – кивнула Софья, – Я у тебя в запечье мешок нашла с картошкой, а на стене вязанка лука висела, соль вот на столе…
– Всё-то нашла! – подивился дед, – Как же ты с ножом-то управилась? Почистила всё?
– А я, деда, умею, я потихоньку. По дому-то я ведь тоже сама управлялась.
– И то верно, – согласился дед, – Дак, коли, давай вечерять? Да спину мне намажь-ко вот этим настоем, всего закусали проклятые.
– Комары что ли?
– Они самые, злыдни болотные, кровопийцы эдаке, – дед, кряхтя, снял рубаху, обнажив жилистое тело и повернулся к Софье спиной, – Натри-ко, доча, я сам не достану, а страсть как зудит промеж лопаток, терпенью нет.
– Этим, деда? – Софья, засмеявшись, взяла в руки скляночку со стола.
– Ентим самым, да, три посильней. Вот, хорошо, вот спасибо-то тебе, а теперича давай вечерять. Давненько мне никто обеда не готовил, с тех пор, почитай, как старухи моёй не стало. До чего ж любо-то.
Дед, довольно улыбаясь, сел за стол, и пододвинул к себе глубокую миску с дымящейся картошкой.
Так и зажили Софья с дедом в ладу. У деда-то Матвея пасека своя была в три улья, да хозяйство мало-мальское – курочки, коза, огородик небольшой. Потихоньку Софьюшка освоилась у деда, запомнила что, где лежит, дедушка всё ей показал, везде поводил. Стали они с ним и по грибы в лес от избы отходить, по ягоды. Дед не нарадуется на внученьку свою, и Софья оттаивать начала сердцем. Доброе-то слово, известное дело, и кошке приятно, а дед Матвей человеком светлым был, приветливым. Пролетело ещё несколько недель, как однажды заметил дед, что запечалилась Софья, ходит, как в воду опущенная.
– Что такое с девкой? – задумался он, – Чего это она закручинилась? Только, было, всё наладилось, заговорила, поправилась, горе своё забывать стала…
Тут он ахнул и поднёс руку ко рту.
– Да, поди, тяжёлая она?…
В тот день, когда Софья окончательно поняла, что не ошиблась, всё было, как обычно. Дед Матвей возился в хлеву, Тюря вычёсывала блох, сидя на крыльце, Афанасий грелся тут же рядом, развалившись под жарким летним солнышком, а сама она хлопотала по дому. Софья резала капусту на щи, сидя за широким деревянным столом, а мысли её бродили далеко отсюда и были такими тяжёлыми, что и троим не поднять бы их. Словно каменную глыбу взвалили ей на плечи, и не было мочи держать её, так и хотелось поддаться, перестать бороться и упасть ничком, чтобы придавила она тебя окончательно, и не страдать больше, не мучиться.
– За что же мне это всё? – беззвучно шептала она, – Не могу больше, не могу.
В избу вошёл дед Матвей.
– Ты чего там бормочешь? Молишься что ли, внуча? – спросил он, прислушавшись.
Софья вздрогнула, она и не заметила его прихода, настолько погрузилась в свои мысли.
– Нет, дедушка, я так…
– Обед варишь?
– Варю.
– Чем потчевать нынче
