на себя внимание. И дело не в бледности, которая ему даже шла и на фоне которой его темные глаза смотрелись по-особому дико. Нет, его лицо запомнилось мне тем, что в нем совершенно отсутствовала радость, словно ему была чужда улыбка и любые проявления человеческой теплоты. Лоб, на который то и дело спадала черная прядь, пересекала вертикальная морщина, так не вязавшаяся с молодостью, казалось, что голова его полна тяжелых, мучительных мыслей.
Только что закончились тренировочные заезды, спортсмены разошлись по станциям, и отец, с то и дело сползающими на нос очками, возился с мотоциклом Дилана. Близился вечер, в помещении техстанции ярко горели лампы, пахло моторным маслом – оно стояло небольшими лужицами на и без того сыром бетонном полу. Я крутилась рядом, скорее мешая, чем помогая, изредка протягивая отцу необходимый инструмент, наблюдая за его работой, слушая комментарии, предназначавшиеся не столько мне, сколько механикам, которые сновали тут же.
Не знаю, в какой момент я поняла, что за мной наблюдают. Все то время, что я помогала отцу с мотоциклом Дилана, сам Дилан сидел на старом диване в углу и, водрузив ноги в кожаных штанах на подлокотник, листал спортивный журнал. В небольшом помещении, вроде того, где мы находились, трудно не встретиться с кем-то глазами. Но этот взгляд был иным, я почувствовала это, как только перехватила его впервые. Так не смотрят из любопытства, нет, это был пронизывающий взгляд, который проник мне прямо в душу и поселил в ней беспричинную тревогу.
Поначалу я делала вид, что не замечаю его. Это была часть игры, в которую играют все подростки, – и я не стала исключением. Я тут же вообразила, что у меня появился новый поклонник, парень постарше, и старалась всем своим видом показать, что для меня это обычное дело. Но игры не вышло. Я почему-то лишилась привычной смелости, и мои движения, всегда уверенные, вдруг стали скованными и неуклюжими. Я уронила гаечный ключ, и отец с удивлением посмотрел на меня. Вряд ли он понял, что в ту минуту я совсем не думала о том, чтобы хорошо выполнять свои нехитрые обязанности. Я лишь надеялась, что сумела скрыть чувства, которые обуревали меня, и никто не догадался о том, что я вообще не осознавала, что в комнате есть кто-то еще, кроме меня и тяжелого взгляда темных глаз.
Эти глаза следовали за мной, куда бы я ни шла, и всякий раз, обернувшись, я словно спотыкалась о неприступную стену из множества сложенных кирпичей неизвестной породы. Трудно было понять, о чем думал Дилан и что воображал, разглядывая мои бедра в потрепанных джинсах, волосы, собранные в пучок, руки, измазанные моторным маслом. Всем своим видом я демонстрировала полное равнодушие, но чем дольше он наблюдал, тем больше я теряла самообладание. Мне казалось, что я подвергаюсь какой-то изысканной пытке, о существовании которой не догадывается никто, кроме жертвы и ее мучителя, который в немом созерцании тешился удовлетворением от того, что может разглядывать меня, а я его нет. И в этом молчаливом испытании я оставалась наедине со своими чувствами, неспособная как-то прервать или выразить их.
В конце концов я набралась смелости, подошла к дивану и выразительно показала глазами, что тоже хочу сесть. Дилану пришлось убрать ноги, он сделал это, не произнеся ни звука, при этом на лице его не промелькнула ни одна эмоция. Словно я помешала ему, он встал с дивана и, задрав руки к потолку, принялся потягиваться, разминая мышцы. На его боку под задравшейся майкой я разглядела фрагмент татуировки, это был портрет светловолосой девушки, выполненный с фотографии. «Классное тату», – беспечно бросила я, протягивая руку за кружкой, и тут же пожалела о своих словах, потому что Дилан обернулся и окинул меня взглядом, от которого по спине прошел холодок.
Потом он пошел к отцу, который прилаживал какую-то деталь к заднему колесу мотоцикла, и больше не смотрел на меня, язык его тела говорил о том, что он утратил интерес, и я с досадой гадала, что могло послужить тому причиной.
Как вдруг отец посмотрел в мою сторону, а затем и Дилан. «Поди сюда, Эмма. Мне нужно еще поработать, а Дилан отвезет тебя домой», – сказал он.
В тот день я обняла его в первый раз. Со спины, но разве это имело значение? У меня было полное право обхватить его за талию, прижаться щекой к спине, вдохнуть его запах – и я воспользовалась возможностью, чтобы прислушаться к ощущениям, разрешить пока еще неясному чувству обрести очертания.
Дилан вел осторожно и невольно делился со мной ароматом тела, который я позволила себе запомнить и вплести в палитру памяти: запах волос, отдающих шампунем с древесной смолой, горьковатым запахом пота и табака. Чувственность той поездки не шла ни в какое сравнение с тем, что я когда-либо испытывала. Меня будто втягивало в глубокую воронку, и, падая в нее, я осознавала, что впереди ждет лишь погибель, но с неотвратимостью и отчаянной отвагой воображала, что готова на это. Никогда до, и ни с кем после я не чувствовала того почти обморочного слияния, как в момент, когда мы с Диланом остались наедине на пустой ночной трассе и ветер трепал мою куртку, стараясь сорвать ее, оставить беззащитной перед лицом нахлынувшей страсти.
Чем дальше мы уносились от Каслтауна, тем яростнее сплетались невидимые путы вокруг незнакомого мне сердца, а корни их тянулись из моего собственного. Я ехала с закрытыми глазами, но передо мной стояли глаза незнакомца, и я купалась в их мрачном свете, туманом стелившемся у ног, поднимавшемся все выше и выше, застилая все видимые горизонты. Я вспоминала мгновения нашего неожиданного знакомства, воображая все те мысли, что могли прийти ему на ум: я виделась себе то изящной и нежной, то дерзкой и искушенной, я была готова стать для него всем, чем он пожелает.
Когда мы подъехали к дому, я сошла на землю, дрожа от волнения. Он был так близко, что я слышала его дыхание, и замерла, ожидая, что будет дальше. И тогда он притянул меня к себе и поцеловал, словно знал, что меня нельзя отпустить, не поставив клеймо, печать владения. Это был настойчивый и в то же время нежный, поцелуй, просящий о ласке и одновременно отвергавший ее, как если бы Дилан хотел меня и в то же время хотел, чтобы меня не существовало. Я не знаю, сколько длилось это мгновение, но когда наши губы разомкнулись, моя рука уже лежала в его ладони, и мне казалось, что именно так все и должно быть.
Спустя несколько минут дрожащими от холода и волнения пальцами я отпирала дверь в дом и знала так точно, как знала свое имя, что с этого дня я сделаю все от меня зависящее, чтобы Дилан стал моим навсегда.
Утро следующего дня с его тусклым, дремотным светом не изменило моих намерений, оно лишь слегка пригасило их, словно эта блаженная фантазия могла в полной мере жить лишь ночью. И хотя я почти не спала, все же проснулась другой. Лишь одна деталь омрачала мою эйфорию – наш поцелуй, подаривший мне так много счастья, расцветший в сердце тысячами ярких созвездий, не заставил его ответить на мою улыбку, словно радость, переполнявшая меня, не находила в нем отклика и, непреумноженная, впустую возвращалась ко мне.
Спустившись на кухню в беспокойной отстраненности, я отказалась от завтрака, не отвечая на реплики отца, чья фигура вдруг потеряла объем, превратившись в картонный манекен, производивший неясное бормотание. В мозгу полыхало одно-единственное имя, одно-единственное лицо. Лишь оно имело для меня
